будто не для обычной жизни, для стойбища ратников сделан, и как тут быть… Даже кошки нет.

– А у вас там, в Елизарово, матушка, кошечка есть?

– Была… Да пропала летом. Долго была… Куда подевалась, бог весть! Ушла из дому помирать, верно. Я звала её, звала…

Помолчали. Княжне подумалось, что можно бы уговорить свекровь взять из дому Мусеньку.

– Да уж ладно. Всякой душе своё время приходит…

Княжне показалось, что та всплакнула, быстро, беззвучно, без горести, а так… привычно.

– У нас в Верхнем Стану целых три… А я скучаю по ним. Привязалась за лето прошлое. Мусенька цветы есть любит. Такая забавница, сжуёт ромашку, а носик в жёлтой пыльце!..

– От нас же недалеко. Хорошо! Летом матушка ваша там живёт?

– Да, там. И её Москва доканывает, если честно, последнее время… Ой, а тут не пятно ли?..

– Быть не может, всё проглядели, чисто было.

– Да, чисто… Мы в деревне нашей всё добро на палатях храним, на столбах. А для приданного целый прируб выстроили. А у вас там какая речка есть?

Так, сам собой, блуждал разговор их и вытек на пологие Ярославские возвышенности, от рек и озёр на леса перекинулся, и тут Арина Ивановна разговорилась, а княжна заслушалась, незаметно отвлекшись от терзавших навязчивых раздумий.

–… А всякую траву на свой час собирают, не абы как. Василёк – до полудня, на растущей Луне; Иван-да-Марью – до восхода, на восьмой Лунный день… Одолень-траву – так и вовсе ночью, не простой, Купальской, росной, и тут уже с подходящим наговором… Вот я думаю, хорошо бы нам к весне домой вернуться… Фрол Фролыч с нашими уже доехали, конечно, – она вздохнула. – Там и терем ваш готов совсем, заждался молодых хозяев.

Княжна слушала, смотрела на плавные взмахи её рук, на красу её жгуче-иконописных черт, и горесть, залегшую по лицу, как по земле овраги светлым вечером. Затворили последний осмотренный сундук. Тем временем начало смеркаться, они вернулись наверх. Зажглись кое-где требуемые по хозяйству лучины и фонари. Теперь свекровь позвала её к себе в горницу, перебирать прикупленный на днях на торге рассыпной жемчуг, заняв девушек досмотром всего остального сонма добра для шитья на половине княжны.

– И рада я не знаю как, навидаться спешу с Феденькой, и с Алексеем Данилычем, а… Душно мне тут, Варя. Податься некуда – одни кучи заборов да народа. А нищих сколько! Да собак… Дым, дым всюду. Воронья над городом несметно! А Неглинка грязна, что канава сточная. Оно понятно –где толпа и торжище, там и сору, и нечистот всяких… А я приволье, чистоту, тишину люблю… Правда ли, что есть такая служба государева – соколов выращивать и ворон от Кремля гонять научать?

– Правда, есть, я сколько раз сама видала, как они в небе дерутся. Воронятники в воронами. Только перья чёрные летят!

– А охоту соколью видела?

– Охоту – нет… Батюшка всё обещал нам с братьями, да так и не получилось, он всё время при царевичах, с ними и охотится. Вася уж больно цветисто расписывал нам тут, как они с кречетами в поле на зайцев выезжали. А мне и хочется глянуть, и нет. Опасаюсь, вместо красоты соколиного лёта, в себе сердечного стеснения – вдруг отвратит вид, как сокол беззащитную живность бьёт? И кровь, опять же…

– Вот и я не хочу. А ведь уточки или зайчатины отведать все мы любим, да? А глядеть – ни-ни. Я вот, кажется, и курице голову отрубить смогу только по крайней нужде, ежели больше некому, чтобы с голоду не помирать…

– А царица, говорят, охоту очень любит, сама на коне скачет, верхом, точно воин, из лука стреляет, ничем загонщикам не уступая, и даже на кабанов с государем ездит. Сколько же в ней смелости!

– И всё же, мужеское это дело. Это им забавы жестокие по душе… Что-то шумят на дворе, не слышишь? Не приехал ли кто?

Обе подошли к окну посмотреть, но там были только дворовые, отпустили собак порезвиться.

– Матушка, а что же, мы тут… всегда теперь жить будем?

– Не знаю, доченька, пока Федя просил меня тут побыть. Говорит, отлучаться ему от государя некогда, пока государь из Москвы никуда не собирается, и скоро в новый дворец переезд, а это дело хлопотное тоже. Алексей Данилыч – подавно, занят, забот несметно, а одних, пусть и с людьми своими, отпускать в дорогу зимой отказывается. Вот, глянь, какой зубик! Не иначе русалочка потеряла… – и свекровь показала ей речного «уродца», которому место было в отдельной ступке, в перетирку, для добавки мерцания к белилам. Такие белила княжне очень нравились, тем, что лицу придают несказанное свежее свечение. А на плоском блюде ещё много оставалось россыпью для разбора.

Копошение в мелком жемчуге, неспешный разговор, под свои мысли, своё ожидание, и неподдельное тепло от души, вместе с ней добычу речников перебирающей, и опасения, и тревоги неизвестного, так умело скрываемые за прибаутками и картинками другой жизни, убаюкали.

– А что к весне будет, Арина Ивановна? Отпустит государь Федю с нами в Елизарово?

– Смотри, какой пузатик! Не знаю… Но лучше бы нам там очутиться. И Настасья моя по своим томится. Хоть большие у неё все, с отцом не пропадут, а всё сердце не на месте, конечно. Ты, дочка, пока не думай ни о чём. Ой! Федя с отцом вот-вот воротятся… – она отложила всё, решительно вглядываясь в снежную синеву за окнами. – Надо ужинать накрывать! Ты распорядись на кухне, а я Петю упрежу.

Петя с верным дружком Терентием всё время проводил на общем дворе, куда княжна даже не заглядывала. Ну, почти. Коней гоняют, стреляют, ножи метают, саблями гремят, гогочут, ад кромешный. На кухне оказалось привычнее. Даже не спросив, откуда вдруг стало известно об этом скором возвращении, она загорелась, оживилась, сбегала на кухню и вспорхнула к себе, приказав девушкам переодевать себя в самое нарядное.

Загрохотали в ворота, перекличка прошла, заржали кони, и загремело сердце – приехали! Хотела выйти степенно, да ноги сами снесли вниз, на крыльцо. «Куда! Раздевши!..» – Арина Ивановна успела в сенях накинуть ей на плечи кунью шубку, быстро поданную Татьяной.

Увидевши её, Федька спрыгнул с седла, оставил коня попечению Арсения и взбежал по ступеням крыльца, не дожидаясь никого.

– Озябнешь! – обнял, уводя в тепло дома.

Так бы век пробыть, к груди его прижавшись… Сутки не был, а будто год. Пахнуло чуждым, громадным, дымной морозной свежестью, лошадьми, юфтью и железом, мокрым от тающего снега мехом, и – через это всё – им, его кожей, волосами, жаром неистовой красоты, кружащей голову. Но следом в сени уже входил воевода с Буслаевым. Оторвавшись от милого, княжна встала в горнице рядом с Ариной