– Да! О родиче вашем, Челядине. Известно стало нам, что жена его, Мария, ещё два года тому отписала родовое гнездо Челядиных Новоспассому монастырю. И село Богородское тоже… А на днях ещё добавила, два села в Бежецком Верхе. Подпись на грамоте самого Челядина, правда. Жена неграмотна, якобы, вот за неё и расписался…

– Государь…

– А я и не ведаю. А выходит, и честный конюший отчего-то меня ещё тогда страшиться стал, вот ведь. К чему бы?

– Государь… Не излишне ли твоё подозрение? Не напрасно ли терзаешь себя?

– Дай то Бог. Но ты уж от себя передай ему, Владыко, что рад я буду забыть об этом, также, как забыть бы хотел самовольство его на воеводстве в Юрьеве-Ливонском. Пол беды, что без нашего ведома перемирие с литовцами объявил. Худо, что десять дней новость сию при себе держал. А я-то опять ни сном ни духом, что мы с Литвой дружим, не воюем518… И теперь вот тоже постеснялся доложить. Пустяки, конечно! Но упреди его от промашки подобной впредь поберечься. Я бы сам упредил, да как бы он ещё больше не испугался.

Митрополита проводили. Двери закрыты. Тихо стало.

Федька только сейчас понял, что застыл весь, и устал безмерно. Что весь холодный и взмокший стоит, и всё боится шелохнуться. И не представляет, что будет дальше.

Через вечность раздался негромкий стук по дереву, там, откуда он попадал в тайный ход, и он начал, за стену придерживаясь, пробираться к выходу.

Свет ударил в глаза, он проморгался, отдышался. Осмотрелся в покое, как будто видел его впервые.

Иоанн обошёл его медленно, пытливо всматриваясь, ничего не спрашивая. Федька провёл рукавом по занывшему лбу, борясь с противной слабостью, с болезненным желанием исчезнуть. Иоанн же прервал разглядывание его, отошёл к окну, тяжело опираясь о посох.

– На что Бог дал страдальцу свет?! Смерть – и та недосягаема как упокоение, и многих спасая, себя спасти не могу. Всё слышал?

– Всё, – голос хрипловато сорвался. Он кашлянул.

– Что скажешь?

Ужас почти мгновенно смял его, кромсая отвратительным бессилием, чётким осознанием своего полного ничтожества и неспособности хоть что-то вразумительное выдавить, настолько это виделось нелепым… Сразу сотня самоуничижительных отговорок смешалась в нём в одну кошмарную серую студенистую кучу. Он явно ощутил необратимое падение куда-то, обрыв, и бессознательно почти, судорожно нашаривал в себе хоть какую-то мелочь, чтобы схватиться. И вдруг звон крови в ушах затопил его, в голове стало пусто, свежо, светло, отстранённо, и он в подробностях увидел себя в ложе некого овражного ручья, узнал – Велесов, и перестал быть собой. Он-тот, оторопевший, немой и совершенно потерянный, остался стоять на ковре посреди покоя, и молчать. Но он-другой шагнул к задумчивому до мрачности государю, ничего не боясь, ничего о себе не зная и не помня, кроме осязания длинной чёрной простой монашеской рясы на теле, подпоясанной пеньковой верёвкой. Босые ноги ступали по густому ворсу, ноздри трепетали, ловя приятный запах воска, трав, парчи, кожи книжных переплётов и ладана. Иоанн обернулся – и оторопело замер, оказавшись лицом к лицу с этим новым-ним.

Кто-то заговорил сперва в его голове, и тут же – его горлом, языком, голосом.

– Я знаю, что ты желаешь слышать. Что ты – велик, и будешь назван Великим Царём. И что ты – прав, и чутьё не подводит тебя, а время – не ждёт. Так и есть… Но, Царь мой, также прав во всём и тот, кто мог бы быть с тобой одним целым. Он и есть – одно с тобой: ты строишь то, чего до тебя здесь никогда не было, а он мечтает о том, чего здесь никогда не будет. Вы оба на пути подвига, и оба обречены страданию, величие и смысл которого недоступны простому смертному.

– Как ты сказал? Оба обречены?

Он светло твёрдо улыбался в ответ, руки сами поднялись, так же легко, просто, свободно, как вспыхивающие предельной ясностью живые мысли, слагающиеся в слова, и легли на плечи изумлённого царя. А он ничуть не удивлялся, потому что это знание было в нём всегда, понятно, просто, как дыхание. Надо было только разрешить его себе. Мягко касаясь, пальцы гладили потемневшие, обострённые черты государя, разглаживая их, как утешают детей, отвлекая заботливой лаской от печали и страха.

– Что нас возносит, то и губит. Ты сам однажды так сказал, не помнишь? И надлежит нам вовремя отступить. Но вот – когда… Как угадать, что час пришёл смириться, признать, что каждый, все бессильны тут? В себя смотри. В нас – все ответы, только в нас самих.

Когда наступит… старость, и гордая твоя душа от мук устанет, тогда к смиренью прежнему ты кинешься в надежде унять страдания, покой найти, и тех, кого по праву ненавидел, кого с дороги царства ты убирал, невинными увидишь вдруг, в сравнении с собой – живым! Живым, хоть правым, а всё ж – виновным перед их тенями… И станешь горько по душе жалеть, её совсем пропащей почитая… И старцев снова звать святых к себе, и к Белу Озеру в объятья рваться… О, царь, ты бездну знаешь… Тщету видишь! Как мимолётны годы и деянья, а мир – чуть только оступиться иль ослабнуть тебе придётся – ринется опять всё в те же пропасти! От веку нам в проклятье положенные, видно… Мой прекрасный! Моей любовию к тебе кровавой, знаю, не осветишь ты дни, раскаяния полные.

– Ты жутко говоришь… Постой! А что Филипп?..

– Такой же одержимый, как ты. Ты хочешь знать, случилось ли согласье между вами? Полнейшее. Честны вы были оба, и это знаете. Тем будет тяжелее вам обоим. Ни ты, ни он не сможет отступиться, предать себя, свой долг, свою Голгофу.

– Так всё же сбудется… Голгофа?

– Неизбежно. Но не сейчас. Сейчас не сомневайся! Никто, запомни, не способен то неподъёмное поднять, никто другой не совершит твой Подвиг. Филиппа мученичество счастливым будет, как он всегда мечтал – за свет, за непорочность духа, и за Христа заветы пострадать… Тебе же суждено иное чудо – обречь себя на добровольный ад. Но милосерден Бог. Он видит всё. Надейся! Победишь. Бессмертным станешь.

– Федя?.. Это – ты? Кто говорит со мной?!

Теперь государь держал его лицо в ледяных железных ладонях.

Ряса растаяла, он стал голый, запнувшись за это «Федя», тут же вполне осознав себя, всю прежнюю одежду на себе, биение сердца, жар близкого дыхания царя. И смысл всего того, что только что наговорил ему. Он помнил. Помнил… Ничто никуда не девалось.

– Я, государь, твой Федька…

Но царь не очень будто верил, и всё смотрел в распахнутые его глаза, и не отпускал.

По счастью раздались