— С-под Архангельска я, Мариночка. Село Мокша, не слыхала?Тама Логвиновых тринадцать семей! Знатное село, большое, а раньше-то еще большебыло, до войны когда! Много робят рожалось, не то, как щас! Все боятся! Родитьбоятся, от жисть какая! Измельчал потому народ, Мариночка! Да и конец светаблизехонек! Батюшка Ферапонт как зачнет про конец света говорить — страсть! Таки дереть мороз, так и дереть, до самых мослов!

— Вы не расстраивайтесь, бабуся, — утешил ее Федор Тучков. —Хотите цитатку?

— Каку… чинарку?

— Очень она нам с вами подходит. — Федор посмотрел наелочки, как будто вспоминая. В булавочных зрачках горели золотые искры. — «Нети не было от начала мира времени худшего, чем то, в котором не посчастливилосьжить нам. Разврат, разложение, упадок во всем — не только в науках и ремеслах,но и в душах человеческих, погрязших в пороке, утопивших в грязи все, чтосветлого было дадено богами. Недалек тот час, когда наш мир погибнет и на сменуему придет другой, гораздо более совершенный, а человечество будет наказано иканет навсегда».

— Свят, свят, — перекрестилась бабуся Логвинова.

Марина молчала. Федор Тучков затянулся в последний раз ирешительно потушил окурок. Потом посмотрел, но почему-то не на бабусю, а наМарину.

— Этой цитате две с половиной тысячи лет. Один великий грекписал письмо другому великому греку. Он был уверен, что конец света вот-вотнастанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только батюшка Ферапонт, дай богему здоровья.

Высказавши все это, он взял Марину за руку — его ладонь былагорячей, как будто он сильно волновался, и потащил ее за собой, оставивнедоумевающую бабусю наедине с нахальной лобастой кошкой, которая вечноприкидывалась голодной.

* * *

До двенадцати у Марины были «процедуры» — массаж, ванна икакие-то электрические примочки на позвоночнике. Она покорно вынесла все, думаятолько о Федоре Тучкове Четвертом и том, что теперь с ней будет — после тогокак он сказал ей, что она ему нравится, а она сказала ему, что у нее никогда вжизни никого не было!

Нравится. Какое учтивое, старомодное, гимназическое слово!

Вот барышня, а вот молодой человек, и она ему нравится. Оней тоже нравится.

Есть еще слово «ухаживать». Может быть, теперь он станет заней ухаживать? Марина понятия не имела о том, как это делается. В голову лезлакакая-то ерунда — Дон Гуан под балконом с гитарой и шпагой, веревочнаялестница, кирпичная стена, чугунная решетка, красная роза, тайный соперник,ночная дуэль…

Кажется, нынче ухаживают как-то не так. Тогда как? Как?!

Хорошо, что мама не знает, что дочь волнуют такие вопросы.Что дочь «опустилась». Что «позволила обращаться с собой неподобающим образом».Что «опозорилась» — целовалась в бассейне, а потом еще почти поцеловалась вкоридоре, а потом он тащил ее за руку, и огненная кровь от ладони моментальнорастеклась по всем ее жилам, и зажгла сердце, и затуманила голову.

Или все это просто игра? Игра на какой-то непонятныйинтерес, как метаморфоза с его переодеваниями. Ну не может же он не знать, чтовыглядит во всех этих одеждах ужасно, — и зачем-то их носит. Зачем? По правиламкакой-то игры, которая неизвестна Марине. Она не умеет играть, она никогда неиграла, она непременно допустит какой-нибудь просчет — и проиграет!

Она не умеет обращаться с мужчинами. Единственным мужчиной вее окружении был Эдик Акулевич, очень умный, с тихим голосом, влажными руками ипривычкой носить в холодное время года в нагрудном кармане дольку чеснока —«для профилактики простудных заболеваний», так это называлось. «Профилактика»ужасно воняла.

Ни медальона на толстой цепочке, ни выпуклых плеч, ниплотных зубов, ни ореховых с золотом глаз, ни теннисной ракетки «Хэд» в широкойгорячей ладони.

Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от души наплеватьна все эти… внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже в такомвозрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект иотсутствие геморроя.

Горячая вода бурлила в огромной санаторной ванне, пузырькивзбирались по спине и по бокам, приятно лопались на коже. Марина подняларозовую нагревшуюся ногу и посмотрела так и эдак. Нога как нога. Интересно,какие ноги нравятся Федору Тучкову Четвертому?

Следом за ногами ей вдруг подумалось о чем-то такомнепристойном, что пришлось быстро сесть в ванне и взяться руками за щеки. Водабуйствовала вокруг, валила на спину.

Нет, она не станет о нем думать. Может, он совсем не этоимел в виду, когда говорил, что она ему нравится! Может, она нравится емукак-то не так, а, например, по-другому! Как друг.

Друг. Очень хорошо.

Она отличный друг. Эдик Акулевич может это подтвердить.Любовницей она никогда не была, а другом — всю жизнь.

Мама говорила, что любовь очень быстро уступает местодружбе, так что лучше с ней и не затеваться, с любовью, а перейти, так сказать,сразу к основному блюду. Мама говорила, что Марина так «преуспела в жизни»именно потому, что не тратила время ни на какие «глупости». Мама говорила, чтомужчине необходимо «давать отпор», иначе дело плохо — он захватит, подавитоборону, и всю оставшуюся жизнь придется посвятить ему и его скотскиминтересам.

Федор Тучков казался странно «своим», как будто давно ихорошо знакомым. Или биологические ритмы у них так совпали, что ли? Ей нравилсяего запах, его поцелуи — один, один поцелуй! — и, черт возьми, волосы на ногах!Он смешно прихлебывал чай, но это было именно смешно, а не противно.

Она не чувствовала в нем… врага, как во всех мужчинах донего. Даже коллеги-преподаватели вызывали у нее только брезгливуюнастороженность. Все-то она всегда замечала — кто и куда ткнул окурок, кто какест сиротские бутерброды из сиротских промасленных бумажек, кто как сморкается,закуривает, причесывается, пахнет, — и все это было отвратительно.

Сегодня выяснилось, что Федор Тучков — весь, с головы доног, — ей приятен, и она только и мечтает о том, как бы его потрогать или чтобыон ее потрогал. Подержаться за него, вытащить из-за воротника лиловойраспашонки странный нагретый медальон и рассмотреть его хорошенько, а потом ещепосмотреть, какая у него кожа в сгибе локтя, и потереться о твердую, чутьзаросшую щеку, и замереть, и ждать, что будет дальше.

Дальше будет катастрофа, мрачно решила Марина, вытираясь.

Я вернусь домой, и мама все поймет — с первого взгляда! — ибабушка все поймет, и они перестанут меня… уважать. Они единственные, кому япо-настоящему нужна. Федору я не могу быть нужна, это уж точно.

В ее «люксе» было уже чисто и пахло полиролью — горничныездесь старались на совесть. Марина откинула белую занавеску и распахнула балкон— солнце, отразившись от чистого стекла, ударило по глазам, и она радостнозажмурилась.