— Вы прекрасно вчера выглядели, Валерия, и достойно себя вели, — окончательно меня поразив, сказал он напоследок, и даже улыбнулся, пусть и мимолетно. — Меня радует, что мы с вами, наконец, начали находить общий язык.

— Д-да, — выговорила я, неверяще глядя на мужчину. Это не сон? Не игра? Он правда имеет в виду то, что говорит? Это что же тогда получается, Блейн так и не рассказал ему обо мне? — Хорошего вам пути, эньор.

— Спасибо, Валерия, — сказал он, и вышел из моей комнаты.

Вот тогда-то я позволила себе по-настоящему выдохнуть!

Итак, хозяин уехал (а вместе с ним и Верник, к моему огромнейшему счастью), так что завтракали мы втроем. Кинзия, как всегда, мастерски делала вид, что меня не существует, и доводила своего бедного брата до белого каления. Имя «Гемма» было произнесено раз сто, не меньше, и столько же раз было упомянуто о свадьбе, которую назначили на первый день весны.

Кинзия так вдохновленно говорила о свадьбе и приготовлениях к ней, словно планировала собственное торжество, и не замечала подавленности Мариана, который выглядел отнюдь не как счастливый жених. Я вышла из-за стола пораньше, чтобы Кинзия не дала мне какого-нибудь типичного женского дела вроде вышивания (совершенно не умею), или вязания (тоже ни бум-бум), и зашла в гостиную, где надеялась встретить управляющего.

Управляющий отсутствовал, зато на столе у камина, как всегда, лежал новый номер ригларского вестника. Взяв хрустящую газету, изумительно пахнущую типографской краской, я села в кресло перед камином и окунулась в чтение. Окунулась я так глубоко, что появление Мариана заметила, только когда он сам дал о себе знать.

— Откуда у вас такой интерес к этим писулькам? — спросил он, указывая на газету в моих руках. — Там ведь всегда написано одно и то же одними и теми же словами: слава империи, конец света близок, урожай плохой, фермер нашел червя-гиганта в колодце…

— Нет, в этот раз не червя нашли, и не в колодце. В газете, кстати, освещена ваша помолвка, эньор Сизер.

Мужчина взглянул на меня с такой неизбывной печалью, что мне даже стало его жаль… на мгновение. Экий страдалец! Молод, красив, богат, и невеста у него такая же безупречная, да еще и без родственников, если не считать единственной тетушки в годах.

Я злобно поглядела на этого баловня и снова стала читать про громадную крысу с тремя хвостами, которую поймал кот пекаря. Эти заметки на последней полосе про самое диковинное, что происходит в Тоглуане, всегда меня веселили.

Сизер сел в соседнее кресло.

— Ну? — спустя какое-то время спросил он.

— Что ну?

— Вы закончили читать газету?

— А что, вы тоже хотите?

— Да.

— Зачем? — спросила я саркастически. — Там же всегда написано одно и то же одними и теми же словами.

— Я хочу знать, что про меня написали.

— Вас там мельком упомянули, читать-то и нечего. В основном пишут о невесте невиданной красоты и невероятных достоинств, о том, как правильно произносить ее имя, а также о том, какое на ней было платье.

— Ах да, — усмехнулся Мариан, — точно. В таких заметках главное – описать наряды. Ну а про вас что-то написали, эньора? Платье у вас было отличное.

— Про меня не написали.

— Какой ужас! Не упомянуть внебрачную дочь владетеля, впервые вышедшую в свет! Как вам, кстати, ваш жених?

— Мне пора, держите газету, — сказала я, поднимаясь. Сизер тоже встал, и, забрав у меня газету, проговорил, глядя в мои глаза:

— Что такое, эньора? Я не то сказал?

Я прошла мимо мужчины, снова ощущая злобу и беспомощность; хорошо хоть не пыхнула огнем.

— Что вы такое натворили, что Гелл отдает вас Вернику? — спросил Мариан; его вопрос ударил в меня, как пуля.

Остановившись, я поднесла руку к груди, словно именно в нее пришлось ранение.

Что я натворила? Похоже, я уже тем виновата, что переродилась здесь…

Я приняла удивленный вид и, повернувшись к Сизеру, спросила, невинно хлопая глазами:

— Что вы имеете в виду?

— Хватит.

— Что хватит?

— Прикидываться паинькой. Как только вы здесь появились, я сразу понял, что вы та еще штучка.

— Наговариваете на бедную сироту.

Молодой человек громко рассмеялся; огонь в камине, подыгрывая ему, затрещал и сделался ярким, солнечным. Как только Мариан перестал смеяться, пламя опало и вновь обрело приглушенный красноватый оттенок.

— Бедная-бедная сирота? — весело уточнил Сизер.

— Из глухомани, — кивнула я. — Но я не паинька, тут вы правы.

— Неужели я добился от вас признания! Может, удастся добиться чего-то еще…

— А вы спросите по-хорошему, и я отвечу, — предложила я. Плад только бровь вздернул; тогда я, усмехнувшись, сказала: — А будете и дальше на меня наседать, я вам покажу, на что способна. Сиротки, знаете ли, с младых ногтей учатся ставить нахалов на место.

— Этот навык тебе пригодится.

— Что за фамильярность?

— С тобой можно и на «ты», — уверенно сказал Мариан.

Я фыркнула, но не обиделась, потому что не почувствовала, что он хочет меня обидеть.

— Хорошо, Мариан, поговорим начистоту. Хватит кусаться, я же вижу, что нравлюсь тебе.

Брови Сизера приподнялись.

— Вот это самоуверенность! — хмыкнул он.

— Куда без нее? Давай еще разок все проясним, раз уж ты такой непонятливый. Я жила в храме, ллара Эула все горевала, что я неприкаянная и незамужняя, и так присела на мозги Брадо, который заехал в храм, что тот пообещал ей устроить мою судьбу. Видишь? Меня облагодетельствовали самым беспощадным образом. Твоя сестра, против которой я ничего не имею и которую, признаться честно, боюсь, меня не выносит, а ты стращаешь и еще всякие штуки делаешь. Не надо так.

— Какие штуки?

— Все ты знаешь. Честно, Мариан, я не хочу ни с кем враждовать, — тихо сказала я.

— А теперь давай все проясним с моей стороны, — сказал Сизер. — Летом император приказал Брадо обзавестись наследником, который продолжит линию его силы. Кинзия вряд ли сможет родить… И вот в замке появляется красивая девушка-плад, с которой Брадо не сводит глаз, о которой заботится и которую стережет, как добычу.

— Насколько я успела изучить Брадо, если бы он захотел новую жену и заделать наследника, то поставил бы вас в известность сразу же, в день, когда привез меня. Но вместо этого хочет отдать меня Вернику.

Реакция Сизера меня удивила.

— Логично, — произнес он невозмутимо.

— Я чего-то не понимаю?