Асю Тургеневу я впервые увидела в “Мусагете”, куда привел меня Макс. Пряменькая, с от природы занесенной головкой в обрамлении гравюрных ламартиновских “anglaises”, с вечно дымящей из точеных пальцев папироской, в вечном сизом облаке своего и мусагетского дыма, из которого только еще точнее и точеней выступала ее прямизна. Красивее из рук не видала. Кудри и шейка и руки, – вся она была с английской гравюры, и сама была гравер, и уже сделала обложку для книги стихов Эллиса “Stigmata”, с каким-то храмом. С английской гравюры – брюссельской школы гравер, а главное, Ася Тургенева – тургеневская Ася, любовь того Сергея Соловьева с глазами Владимира, “Жемчужная головка” его сказок, невеста Андрея Белого и Катя его “Серебряного голубя”»

Интересно отметить, что еще за год до встречи с Асей Белый пишет стихотворение-предчувствие (помните о его пророческом даре?)

Травы одеты

Перлами.

Где-то приветы

Грустные

Слышу, – приветы

Милые…

Милая, где ты, —

Милая?

Вечера светы

Ясные, —

Вечера светы

Красные…

Руки воздеты:

Жду тебя…

Милая, где ты, —

Милая?…

Роман развивался стремительно. И вот уже Ася просит Белого быть моделью для ее рисунка, который она впоследствии собирается переделать в гравюру. Для этого ему приходится бывать у д’Альгеймов каждый день. И он с радостью соглашается.

«И вот я – пленник д’Альгеймов; верней, – их племянницы; я усажен в огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле – Ася; с добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная морщина чернит ее лоб; она вцеливается в меня, стараясь карандашом передать на картон линию лба; и это – не удается ей; бросив работу, она закуривает; и какая-то особенно милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины; начинается часовой разговор: вдвоем; забыты: и линия лба, и гравюра; вся суть в разговоре; гравюра давно уже стала предлогом для этих привычных посидов; из двух-трех сеансов вполне алогически вырос прекраснейший солнечный месяц необрываемой беседы вдвоем».

«Серебряный голубь»

«Синие нынче у нее под глазами круги; а поглядите вы на нее, и скажете, что только ленивую грацию да девичье только кокетство и показало ее движенье, с которым склонилась она на рояль; восковая рука разжалась, как воск, и томик Расина беззвучно скользнул на ковер.

Такая была Катя всегда: если глядит, то, как будто, и не глядит, а слышит – не слышит; а уж если она что знает, то вовсе как будто не знает она ничего: ровная – и всегда тихая, и с улыбкой: тихо с улыбкой по комнатам крадется, и точно свернется с улыбкой в кресле; бывала она за границей, много видела она людей: казалось, ей есть и о чем рассказать, и над чем пораздумать; но говорила ли Катя?» (И сравнение с примечанием Марины Цветаевой: «Не говорила она в “Мусагете” никогда, разве что – “да”, впрочем, как раз не “да”, а “нет”, и это “нет” звучало так же веско, как первая капля дождя перед грозой. Только глядела и дымила, и потом внезапно вставала и исчезала, развевая за собой пепел локонов и дымок папиросы».)

И трудно было решить, она думала ли когда-нибудь; подойдите же к ней, поговорите же с ней, и вы увидите, что у нее – тонкое в природу проникновенье, и что всякое искусство она и понимает, и любит; но попробуйте ей развивать свои мысли, или блистать дарованьем, или блистать знаньем и умом: уму не удивится – ум скользнет мимо нее, а дарованье она примет, как должное, как подразумеваемое само собой, как то, без чего и жить невозможно; но на знанье ваше она только плечами пожмет, только над вами посмеется»…

В мае Андрей Белый, Ася, Наташа и их друзья Поццо, Петровский решили выехать за пределы Москвы. Они попали в Саввинский монастырь близ Звенигорода; остановились в гостинице.

«Пять прекраснейших, солнечных дней нас сблизили с Асей; она была великолепнейшая лазунья: увидит забор или дерево и – закарабкается; она лазила по вершинам деревьев; первые разговоры о том, что, быть может, пути наши соединятся, происходили на дереве (почти на самой вершине); на ней мы качались, охваченные порывами, гнущими дерево; свежие листья плескали в лицо.

Мне запомнился наш разговор – на дереве, свисающем над голубым, чистым прудом, испрысканным солнцем; запомнились и отражения: вниз головой; из зеленого облачка листьев, в мгновенных отвеинах ветра, – я видел то локоны Аси, то два ее глаза, расширенных, внятно внимающих мне; и запомнился розовый шелк ее кофточки; вдруг ветви прихлынут к лицу: ничего; под ногами – двоился, троился отточенный ствол, расщепляемый легкой рябью; запомнились спины склоненных под нами Наташи и Поццо, сидящих глубоко внизу: на зелененьком бережку (они тоже задумывались о путях своей жизни: Наташа впоследствии стала женой А.М. Поццо).

Вспоминается и другая картина: и ночь и луна; средь бушующих черных кружев листвы чья-то тень, мне не ясная: Ася; схватившись рукою за сук, она свесила голову; черное кружево, нас овеивая, закипая серебряной искрою лунного отблеска, точно всплеснет; и вот листья отвеяны; стали темно-оливковыми – под луной, освещающей их; а над нами – глубокое и темно-синее небо; далеко за полночь; смотрим на небо; луна закатилась; но вызрели звезды.

Так под небом и месяцем вставал предо мною отрезок из лет, освещенных мне жизнью весьма необычной».

Асе нужно было ехать в Брюссель, чтобы заканчивать школу гравюры у Данса. Перед прощанием они решили проверить свои чувства, договорившись, что если испытание будет пройдено и отношения перерастут дружеское знакомство, то по окончании класса гравюры соединят свои жизни.

Разговор с П. д’Альгеймом, в семействе которого Ася фактически воспитывалась, был положительным в том смысле (Белый как истинный символист не удержался от изысканного определения, назвав его ответ «душистым по тону»), что он обещал не препятствовать дальнейшему развитию отношений между племянницей и поэтом.

Летом, когда Ася приехала из Брюсселя в Россию, Андрей Белый получил приглашение ее матери посетить владения лесничего Кампиони, куда собиралась приехать и Ася. Белый приглашением воспользовался. Поэту сняли комнату в деревне за лесом, в двух километрах от лесничества. Перед глазами поэта встал поистине заповедный волшебный лес с деревьями, ветви которых напоминали оленей, леших, козлов; снизу вились заросли густых, непроходимых кустарников. В лесу обитали дикие звери. Сам домик лесничего был тесным, но народу в нем