«Живу в арабской деревушке, ослепительно белой, ослепительно чистой, с плоскокрышими, высокими, похожими на башню трехэтажными домиками, с рядом снежно-белых, каменных куполов, прекрасным минаретом, рядом гробниц (Марабу), осененных пальмами, оливками и фиговыми деревьями. Мы живем с Асей в настоящем, арабском доме, одни, занимаем 3 этажа с крохотными, затейливыми, очаровательными комнатушками. <…> У нас с Асей великолепная плоская крыша, и мы по вечерам подолгу сидим там на ковре, поджав ноги калачиком; а недалеко (20 минут ходьбы) сверкает бирюзовое Средиземное море. Я превратился в глупого, довольного эпикурейца: собираю ракушки, читаю арабские сказки и говорю глупости Асе. <…> Но я доволен, счастлив, чувствую, как с каждым днем приливают силы: наконец-то, после 6 безумных лет, состоящих из сплошных страданий, я успокоился. Я беспокоюсь только, что счастье, мне посланное, вдруг… оборвется».

Как поэтично, торжественно и возвышенно описывает Белый самые простые вещи.

«Как великолепен Радес, когда солнце склоняется. Он – под ногами; блещут чуть розоватые на заре, а днем белоснежные кубы домов и башенок; через белые стены заборов бьет пурпур цветов в пустую кривую уличку; вон справа – шелест серебряной чащи оливок; вдали – розоватый пух расцветающих миндалей, за которыми – распростерший объятия с востока на запад Тунисский залив, выбегающий Карфагенским мысом».

Белый и его спутница с увлечением посещают местные достопримечательности, даже самые экзотические. Они побывали в Кайруане, первой цитадели арабов-завоевателей, появившихся здесь в VIII веке, сделали оттуда вылазку в пустыню Сахару, ее орошаемый участок, утопавший в персиковых и миндальных цветах, упросили сопровождавшего их гида-араба показать им дервиша. Тот в свою очередь продемонстрировал им фокусы с коброй…

И счастье все-таки – было! Была молодость, любовь и слияние с Мирозданием. Блаженные дни. Страстно и ликующе звучит стихотворение «Сицилия», посвященное этим незабвенным дням.

В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге

Растворена так странно страсть моя…

Пробьет прибой на белопенном бреге,

Плеснет в утес соленая струя.

Вот небеса, наполнясь, как слезами,

Благоуханным блеском вечеров,

Блаженными блистают бирюзами

И – маревом моргающих миров.

И снова в ночь чернеют мне чинары.

Я прошлым сном страданье утолю:

Сицилия… И – страстные гитары…

Палермо, Монреаль… Радес… Люблю!..

Мальта, Порт-Саид, Каир… Они могли отбыть на Цейлон или в Японию, их уговаривал капитан грузового судна, на котором они ехали пассажирами. Ася его рисовала, и он преисполнился к русской паре симпатией. Но проклятый финансовый вопрос, тиски «Мусагета», который выплачивал деньги порционно, частями, не позволили им совершить это путешествие. Очередной денежный перевод ждал их в Каире. В Египте Белый испытал восторг от Сфинкса. В письме к матери он писал: «Пишу тебе, потрясенный Сфинксом. Такого живого, исполненного значением взгляда я еще не видал нигде, никогда <…> и он – не то ангел, не то зверь, не то прекрасная женщина…»

Из Каира через Яффу они выехали в Иерусалим. Стояла предпасхальная неделя, в городе было много паломников. Из Яффы они сели на пароход до Одессы. Останавливались в Стамбуле, но после недавних поездок город не произвел на Белого никакого впечатления.

В России их пути временно разошлись. Ася поехала в Боголюбы, к своей семье. Андрей Белый – в Киев, затем в Москву, где его ждали литературные дела…

А. Белый – А.А. Тургеневой

7 мая 1911 г. Киев

Родная деточка. Сегодня утром над Киевом я сквозь сон встревожился о Твоем кашле: просыпаюсь: кашляется глупый толстяк. Милая, милая, как грустно без тебя. Но мы – вместе. Слышишь ли Ты меня… Когда думаю о Тебе, все поет, все цветет. Милая. Сижу в Киеве с парижским студентом. Бедный растерялся… Христос с Тобой. Целую, целую – Боря.

А. Белый – А.А. Тургеневой

8 мая 1911 г. Москва

Милая деточка! Как скучно, скучно без Тебя. Все время с Тобой. Пишу из Москвы. Сейчас приехал. Напишу сегодня же еще. День светлый. Чудесный. Что-то будет. Христос с Тобой. Целую, целую, целую. Боря.

А. Белый – А.А. Тургеневой

9 мая 1911 г. Москва

Милая деточка,

Тоскую, тоскую без Тебя; люблю, стремлюсь, буду наверно к 20-му. Москва встретила приветно. Вчера улыбнулись наши отношения с мамой; потом все было хорошо с Алешей и Сизовым; потом хорошо с Львом и Кожебаткиным; до поздней ночи то с тем, то с другим говорили. Лев просится летом дней на 5 в Боголюбы. Я сказал ему, что не могу его лично пригласить, ибо это зависит от С[офии] Н[иколаевны Тургеневой] и Вл[адимира] Константиновича Кампиони]. Но он все же просится. Он – тих, кроток, мил. Все пока идет на лад. <…> С четверга прилечу. Помни. Милая, люблю, люблю; целую глазки, ручки, ножки; целую ножки и ручки Асиковны и все 22 куколки: милые…

Ася, без тебя жить не могу, любовь моя, радость, свет, веселие вечное… Скорей пиши, как кашель. Если только застану Тебя ниточкой, держись!

Милая, милая: будет солнце. Не поникай в Боголюбах: цвети – будь эгоисткой…

Предстоят многие тяжести, но вера в Тебя, в наше, в счастье бодрит и держит меня…

Как же Тебя не хватает!…

Родная детка!…

Христос с Тобой.

Боря.

P.S. Всем привет. Пишу от Алеши. От Алеши привет.

А. Белый – А.А. Тургеневой

Май 1911 г. Москва

Асик милый, Асик нежный, Асик дорогой – завтра еду. Но вчера было такое положение вещей, что казалось, будто ехать невозможно; все это не имело никаких отношений с «Мусагетом».

Все мусагетские недоразумения разрешены; но надо было нам достать денег на осень, и вот тут-то и было тьма хлопот. И вот завтра едем с Наташей. Асик, Асик – Боже до чего я устал; видишь по подчерку [sic] он стал какой-то прыгающий. Вчера с утра до вечера носился по городу; ни минуты отдыха. Оттого и не написал.

Асик, что Ты пишешь о поповиче? Я волнуюсь… Ты увлекаешься? Детик милый, не верю, не хочу верить… А если так только, – ничего: попович – красивый…

Милая, милая, милая, за <…> дней пребывания в Москве превратился в какую-то бесчувственную, измученную куклу; так трудно, так трудно. Сейчас еду по делам (Асику духи, бриться, к Кистяковскому, Мусагет, Эллис, Кожебаткин, Морозова, книги, Гершензон и т. д.).

Приеду домой усталый до бесчувственности.

Родной, не обижайся на письмо, бестолковое, усталое: радуюсь, завтра все кончится. Едем по Брестской в и часов вечера; значит, в Боголюбах будем в пятницу? Так?