– Верно, – улыбнулся Дюпен. – Хозяйка ценит блеск и помпезность. Или, возможно, просто знает, что это ценит большинство ее клиентов.

Похоже, что так оно и было. Диваны и оттоманки были заполнены хорошо одетыми людьми, занятыми шумными разговорами. На периферии зала внимали музыке молчаливые созерцатели. Интерес Дюпена к этому безвкусному салону озадачил меня. Он никогда не был страстным ценителем музыкальных концертов, а его вкусы в части интерьера полностью совпадали с моими.

– Оркестр виртуозный, и обстановка впечатляет, но пока я не думаю, чтобы это можно было назвать поразительным зрелищем.

На мгновение Дюпен смутился.

– Посмотрите вокруг, сэр, посмотрите вокруг, – сказал он. – Эмоции вновь притупляют вашу наблюдательность. Не обращайте внимания на обстановку, посмотрите на посетителей.

Сдержав порыв опровергнуть его критическое замечание, я сделал, как он сказал. Я сосредоточился на мужчинах и женщинах, которые, несмотря на потуги оркестра привлечь их внимание, многословно обсуждали что-то. Я не мог понять, что же Дюпен здесь счел достойным наблюдения. Потом я посмотрел на более тихих посетителей и заметил нечто крайне странное. В отличие от своих болтливых соседей, они были молчаливы и совершенно неподвижны. Я прошел к ближайшей фигуре – темноволосой женщине в пышном красном платье. Осанка ее была царственной, выражение лица – высокомерным. К немалому своему испугу, я заметил, что она сохраняет свою театральную позу уже слишком долго.

– Мария Малибран, оперная певица. Была очень популярна здесь, в Лондоне, и у вас, в Нью-Йорке.

Меня зазнобило при виде мертвенной бледности ее лица. Ее словно поцеловала сама Смерть, но она восстала из могилы. Лоб ее был высок и очень бледен, волосы черны, как вороново крыло, глаза странно безжизненны. Рот ее был открыт – как бы для пения, отчего губы растянулись, и был виден отблеск зубов, и картина эта внушала тревогу. Выражение ее лица было передано с исключительной точностью – трудно было признать, что этот двойник никогда не пропел ни единой ноты, не сделал ни единого вдоха. Мне казалось, я чувствую ее аромат – легкий запах лилий и пряностей – и чувствую кожей ее дыхание, глядя в ее зеленые глаза.

– Мария Малибран имела несчастье умереть во цвете юности. Правда, можно поспорить, что ранняя кончина – это счастье, так как из нее получилось прекрасное «мементо мори».

Я вспомнил о моей матери, актрисе с пленительным голосом, угасшей в возрасте – всего-то навсего – двадцати трех лет. Я вспомнил о бабушке с материнской стороны, тоже актрисе и певице, покинувшей этот мир еще до того, как я родился. Я вспомнил о своей жене – о ее прелестном голосе и хрупкой фигурке…

Казалось, женщина передо мной набирает в грудь воздуха и вот-вот запоет. Я ждал, что ее голос раздастся в такт музыке и очарует меня. Убаюкивающая мелодия оркестра обволакивала незримой пеленой, и слова возникали из нее. Я слышал голос своей Мореллы[34], которая, когда палец смерти коснулся ее сердца, объявила: «Я умираю, и все же я буду жить». Я думал о дочери, которая вдохнула, когда прервалось дыхание ее матери, и на годы приняла ее лик и дух. Морелла! Она была передо мной, в совершенной сохранности. В ее бледных чертах я видел обеих моих усопших матерей, мою таинственную бабушку и мою хрупкую, кроткую жену. Я слышал, как их голоса, слетающие с ее восковых губ, вплетались в песню, я чувствовал их ледяные поцелуи, впивающиеся в кожу…

– По!

Резкий оклик Дюпена привел меня в себя. Я оторвал взгляд от темноволосой сирены и повернулся к нему. Рядом с ним стояла древняя старуха лет восьмидесяти, а то и старше. Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Зачем эта ведьма, это кошмарное существо, прокляла певицу и превратила ее в камень? Блестящие глаза старухи приворожили меня. В ужасе смотрел я, как размыкаются ее сухие губы…

– Наша оперная певица столь же почитаема в смерти, как и в жизни. Многие приходят сюда посмотреть на нее. – Голос старухи, подрагивающий от старческой хрипотцы, снизился до доверительного шепота. – А по ночам, в полнолуние, голос мадам Малибран звучит в этом зале. Она поет арию…

Но тут Дюпен перебил ее:

– Позвольте представить вам моего друга и коллегу Эдгара По.

Старуха подала мне трясущуюся руку. Когда я взял ее в свою, я поразился тому, что в этой высохшей плоти все еще бьется жизнь, коей лишено воплощение самой красоты рядом с нами.

– А это знаменитая мадам Тюссо, – продолжал Дюпен.

Я склонился к холодной руке старухи, но не смог заставить себя прикоснуться к ней губами.

– Enchanté[35], мадам.

– Как вам известно, она создала эту грандиозную коллекцию.

Галантность Дюпена преобладала над истиной, и вежливость требовала от меня скрыть правду под непроницаемой пеленой. Почтительно склонившись перед возрастом старухи и непостижимым собранием ее творений, о которых я не знал ничего, я отвечал:

– Безусловно. Поразительная коллекция мадам Тюссо широко известна даже в Филадельфии.

Мадам раздулась от гордости.

– Рада слышать, сэр, – громко, с сильным французским акцентом сказала она. – Очень рада.

Она обратилась к моему компаньону:

– Что привело вас в наш город? Вы нечасто покидаете Париж.

– Тайна, мадам, тайна.

– В Лондоне много тайн, мой дорогой шевалье. И многие из них присутствуют в моем салоне.

Взглянув на меня, она улыбнулась с легкой хитрецой.

– Мы надеемся раскрыть ее, – ответил Дюпен. – Но сначала я должен спросить вас кое о чем. Ведь ваши уши слышали так много секретов, особенно о французах, пребывающих здесь, в Лондоне. Известно ли вам что-либо о пребывании в Англии месье Вальдемара?

Мадам слегка нахмурилась.

– Ах, этот неуловимый месье Вальдемар, который, видимо, способен растворяться в воздухе…

Дюпен поморщился.

– Ваше замечание гораздо более соответствует истине, чем вы думаете. Я располагал информацией, что он очень скоро будет в Лондоне, но сегодняшняя встреча с аэронавтом на воздушном шаре привела меня к мысли, что он уже здесь.

Мадам покачала головой.

– Не могу сказать, Огюст. Я знаю только то, что о нем говорят, но, конечно, найду способ известить вас, если мне станет известно его местопребывание.

– Если вы пожелаете нам что-либо сообщить, мы остановились в «Аристократической гостинице Брауна».

Мадам кивнула.

– Я страшно оскорблена тем, что вы не сообщили мне заранее о вашем местопребывании в городе… Но ничего не могу поделать с собой и прощаю вас, – с улыбкой сказала она и продолжила, прежде чем Дюпен мог возразить. – Через девять дней произойдет некоторое тайное событие, которое может показаться вам важным. Я не могу сказать большего, поскольку поклялась молчать. Но если в это время вы все еще будете в Лондоне, я позабочусь, чтобы вы были приглашены.