— Я ей ничего не скажу, пока ты не будешь готова.

Из наушников доносилось:

Ты из одной беды

Попадаешь в другую,

Выберешься из одной беды —

И в другую.

Такова твоя жизнь.

Такова твоя жизнь.

— Бабушка, ну скажи мне, почему все так плохо? Почему именно со мной?

— Ничего, ничего. Все будет хорошо. Вот увидишь. Бог милостив.

— Но почему именно я?

Она только качала головой и рассеянно гладила меня по голове. Я уронила наушники и закрыла глаза.

* * *

Матери было восемнадцать, когда она меня родила. А еще через два года родился Джимми. Но она не смогла удержать моего отца. У Гарольда Фентона был тяжелый характер, даже его собственная мать не могла с ним справиться. И все-таки, мне кажется, он нас любил. Он не захотел жениться на маме, но велел дать нам его фамилию в качестве второго имени, чтобы все знали, кто наш отец. Нэнси Фентон Марш. Меня это страшно раздражало. И сейчас-то раздражает. Неприятно, когда приходится заполнять документы. Да и вообще, кому какое дело? Но в те дни это считалось позором не только для матери, но и для отца внебрачного ребенка. Ну, тогда много чего было.

А ей всегда не хватало денег, поэтому она и стала брать на дом стирку. Тяжелое это было дело в те времена. Два корыта, котел, чтобы греть воду, стиральная доска, каток для глажки. И дома своего у нее так никогда и не появилось. В то лето, когда я должна была родиться, она каждый вечер сидела во дворике у дома своего отца в его пальто, надетом прямо поверх ночной рубашки. Больше ей нечего было надеть — не налезало. Она говорила, что роды были очень тяжелыми. Когда ей принесли меня и сказали: «Полли, это девочка», она ответила, что ей наплевать: хоть рыжая обезьяна, главное, что больше не надо ее носить.

Однажды — мне тогда было шесть, а Джимми четыре — мы с мамой стояли на остановке, хотели ехать в Уиган. И тут подошла какая-то женщина, красивая и одета хорошо, и встала прямо рядом с нами. Тут подъехал автобус, и мама запихнула нас туда. Я сказала: «Мам, это же не наш автобус. Куда мы едем?» «Не твое дело», — ответила она. Оказалось, что эта женщина — последнее увлечение моего отца. Мы доехали до самого Уорсли, и только тогда мама пришла в себя. Перед смертью она мне сказала, что у него было много женщин, но она все равно считает его своим, вот и все. «Зато он никогда не пил», — часто повторяла она.

Она намекала на своего отца — Питера Марша. Ее матери, Флорри, тоже пришлось нелегко, хотя она была и замужем. Они поженились, потому что она забеременела. Потом у нее еще трое родилось — все мертвые. Врач советовал больше не рисковать. А она думала только об одном, что может теперь спать отдельно от мужа, вместе с Полли. Им с деньгами тоже нелегко было. Она все время старалась вытрясти из него хоть что-нибудь, пока не пропил. Даже посылала Полли к воротам шахты, чтобы та выпросила у отца денег, прежде чем он пойдет в паб (если у него были деньги, он никогда сразу домой не шел), но тогда он страшно сердился. Я так думаю, она обрадовалась, когда он в 1917 году решил вступить в полк Верных северных ланкаширцев, только, когда он туда приехал, оказалось, что их так мало осталось, что пришлось ему присоединиться к частям Восточного Суррея. Он посылал красивые открытки на шелке: «Привет из Франции», все расшитые великолепными флагами и цветами, надписанные его медлительным корявым почерком сзади. А потом его убило осколком, а может, он прыгнул в яму, чтобы спрятаться, и его завалило грязью. Все как раз раздумывали, как же ему сообщить, что у него родилась внучка (это была я), когда пришла телеграмма. Ему было всего сорок два.

Мой отец в семнадцать лет тоже хотел пойти воевать, но он — как и многие другие — приехал слишком поздно: война уже закончилась. Ну, думаю, он не очень расстроился. А мама очень боялась остаться вдовой, хотя, раз они не были женаты, ее бы никто вдовой и не считал. И все-таки он рано умер. Через два дня после того, как ему исполнился тридцать один год, в Манчестере, напротив Хлебной биржи, его сбила машина. Я тоже горевала, хотя он не всегда был с нами — приходил и уходил когда хотел. Мы с мамой обе плакали. Он был моим отцом. А отец нужен, особенно когда ты маленький. Вернее, отец всегда нужен. В конце концов, семья — самое главное.

* * *

Я резко проснулась. Кассета кончилась, в наушниках раздавалось противное шипение. Я отложила плеер и выбралась из-под одеяла.

— Нет, бабушка. Я решила. Я не буду рожать.

На другом конце кровати бабушка тихо похрапывала. Я укрыла ее одеялом и вышла.

Я пошла на свидание с приятелем брата Полин. Они, то есть приятель и брат, вместе занимаются тейквондо. «Он очень интересный человек», — сказала она. «Ясно, значит, страшный как черт», — подумала я. Но все оказалось еще хуже, чем я могла вообразить. Когда я зашла в «Клуб рабочих» и увидела его у стойки бара, вспомнилась старая шутка: «Не вставайте, не вставайте… Ах, вы уже стоите?!» Он едва доставал мне до носа. Нет, конечно, маленький рост — не самое страшное, но он вдобавок был похож на Кена Додда[21], а говорил как Рой «Чабби» Браун[22]. Я еле вынесла пятнадцать минут его сальных шуток, а потом он заявил:

— Я знаю, как себя вести с женщиной: сначала сиськи, потом письки, — и дико заржал.

— Козел, — прошипела я, хватая свою сумочку.

— Эй, да ладно. Я знаю: вам, телкам, это нравится! — Он улыбнулся во весь рот.

— Что-то мне кажется, что ты вообще девственник, — ядовито заметила я. Он заткнулся.

— У него брат-близнец на искусственной почке, надо относиться к нему снисходительно, — сообщила мне Полин на следующий день.

Я бросила на нее мрачный взгляд:

— С какой стати? А кто будет относиться снисходительно ко мне?

Она отвернулась и стала пересчитывать накладные на компьютеры из «Теско». Дура!

* * *

— Так ты здесь!

Дэниел сидел за столиком у окна в «Тигги» с самым обеспокоенным видом.

— А ты думала, что не приду?

— Ну… мало ли… В общем, у меня были сомнения.

Я села рядом с ним. Мой живот уже почти высовывался из-за стола.

— Не знаю даже, как попросить прощения. Я вела себя безобразно.

— Нет, что ты! Ну да, есть немножко.

Мы нервно засмеялись.

— Прости.

— Это гормоны. Дело слишком серьезное, чтобы ссориться. — Он провел рукой по волосам, встревоженно нахмурился. — Так, значит, ты серьезно решилась?