не заметил, как и сам повысил голос. Возможно, это и стало ошибкой, последней каплей, переполнившей чашу Ирины.

— Вы мне не поможете, никто не поможет!

Её трясло. Слёзы бежали по щекам, она крепко сжимала ладони, стискивая их пальцами добела, но не это заставило Морена замереть в оцепенении. Её глаза медленно наливались алым, и радужка меняла свой цвет.

— Это я убила его. Убила его и маму, — молвила она жалобно. Ирина смотрела на него с мольбой, пока пальцы её удлинялись, заостряясь в когтях. — Он бил её, избивал, унижал! Бил и её, и меня. Изменял ей со служанками, а её держал в четырёх стенах, твердя, что она больна, что она дурная. Но это не так!

— Ирина, вы должны успокоиться. — Морен протянул к ней руку, но она резко взмахнула своей, отгоняя его.

— Я не хочу успокаиваться! Я не хочу, не хочу жить с этим…

— Ирина!

— Услышьте меня!

На несколько секунд Морен перестал различать её очертания: его кровь, реагируя на угрозу, пробудила Проклятье, и мир расплылся перед глазами, теряя свои краски.

— Он хотел покалечить её! — Ирина продолжила свою исповедь. — Он снова решил, что она изменяет ему. Схватил молоток, пытался раздробить ей ноги! Я заступилась. Сказала, чтобы он разбил себе голову. И он это сделал! — Она засмеялась. В глазах её всё ещё стояли слёзы, но безумная улыбка больше не сходила с губ. — Всё, что я говорю, всё, что я приказываю, мужчины исполняют тотчас. Все, но только не ты! Якуб, крестьяне, отец. Он разбил себе голову молотком, потому что я приказала ему!

Она обращалась у него на глазах. Её тело менялось, конечности становились длиннее и тоньше, точно мышцы усыхали на вытягивающихся костях. Но Ирина не замечала ничего. Её голос дрожал от рыданий, по стремительно темнеющей коже бежали слёзы, но она продолжала говорить, выплёскивая из себя боль каждым словом.

— Я ненавидела его. И ненавидела себя за эту ненависть, за нелюбовь к родному отцу. Тогда я лишь хотела защитить маму. Думаете, когда его не стало, она отблагодарила меня? Как бы не так! — Лицо её вновь исказилось от гнева. — Она начала проклинать меня! Назвала чудовищем! Кричала, что так нельзя, что он мой отец, а я убила его. Я лишь хотела привести её в чувство, ударить по щекам, но эти когти… — Она протянула к нему руки — потемневшие, покрытые мурашками, с чёрными птичьими когтями вместо ногтей. — Она умерла у меня на руках… Я знаю, что со мной происходит, знаю, что со мной станет. И знаю, что вы не сможете мне помочь, никто не сможет!

— Ирина, пожалуйста, успокойтесь!

Морен пытался докричаться до неё, но было слишком поздно. Вскрикнув то ли от внутренней, то ли от физической боли, она прижала ладони к груди и согнулась пополам. Проклятье уже добралось до её спины и теперь ломало позвоночник, меняя его, как и всё остальное тело.

— Убейте меня, — умоляла она. — С этим нельзя жить, я не хочу с этим жить. Не после того, что я сделала!

Морен замер в оцепенении. Он, как никто другой, знал, что от Проклятья не существует лекарства. Всех проклятых ждал лишь один финал, он не единожды видел его, но сейчас… Сейчас он наблюдал за трансформацией, и руки его дрожали от беспомощности. А через мгновение у него перехватило дыхание.

Кожа на спине Ирины разрывалась вместе с платьем, опадая лоскутами. Сквозь неё пробивались кожистые крылья, что стремительно росли: тонкие, облепленные кровью косточки обрастали кожей. Не в силах устоять на ногах, Ирина упала на колени, прижимая к груди разорванное платье.

— Убейте меня! — её крик всё меньше походил на речь. Это был истошный вопль зверя, которым она и становилась.

Морен точно очнулся и сжал рукоять меча.

— Убейте меня!

Окрепшие крылья расправились, взмахом поднимая в воздух пыль и брызги тёмной крови. Но там, где должны были быть перепонки, их покрывали коричневые и чёрные перья. Сталь с тихим шелестом покинула ножны. Один удар, и рыдания Ирины умолкли навсегда.

Чем дальше в лес

331 год Рассвета

Морену не нравился этот лес, а его лошади и подавно. Она взбрыкивала, нервно била копытом, то и дело останавливалась, не желая идти, хотя в саму чащу они и не заходили. Дорога, по которой Скиталец держал путь, тянулась вдоль кромки хвойной пущи: широкая, давно объезженная, судя по голой земле и впадинам от колёс, не только одинокими путниками, но и гружёными телегами. Но лошадь всё равно противилась. Морен успокаивал её, как мог: гладил по шее, шептал ласковые слова, угощал сушёными яблоками. Последнее помогало, и какое-то время гнедая кобыла шла спокойно, но затем снова начинала фыркать и задирать голову.

— Да что же мне с тобой делать? — уже устало спросил Морен, в очередной раз натягивая поводья.

— Небо темнеет, — отозвалась сиплым мужским голосом птица у него на плече. — Гроза будет.

Морен направил взгляд в даль. По правую его руку лежала бескрайняя степь: жёлтое травяное море разбавляли лишь одинокие голые деревца, чернеющие на фоне неба. Последнее было похоже на лоскутное одеяло, растянутое на много-много миль: узор из оттенков белого и стального на фоне голубой лазури. Облака густые, тяжёлые — кучевые — закрывали собой солнце, но служили они предвестниками хорошей погоды, а не дождя.

Куцик распушил перья, нахохлился, втянул голову, точно воробей зимой, и затих. Сейчас стояла ранняя весна, в полях только-только сошёл снег и поутру изо рта ещё вырывался пар. Морену в перчатках и кожаном плаще, укутанному до самых глаз, не было холодно, но всё же он подозревал, что дело не в погоде. Его зверьё чувствовало что-то, чего он сам пока не замечал.

Он вновь вгляделся в лесную чащу. На вид самая обычная пуща, густая и тёмная. Деревья в ней были старыми, массивными; кедры, сосны и ели росли вплотную друг к другу и, казалось, своими верхушками купались в облаках. Потеряться в такой — легче лёгкого, но только если сходить с тропы, чего не стоит делать и в редком лесу. В этом же пели птицы самого разного толка, на глазах у Морена наполовину белый заяц выпрыгнул из кустов, принюхался и слинял прочь. В чащу ветер не проникал, но зато трепал самые макушки величественных деревьев, прогибая их под себя. Морен даже не чувствовал присутствия проклятых неподалеку, хотя не сомневался, что они должны быть.

Лишь вглядевшись как следует, он всё же кое-что заметил. В самой чащобе стоял