за своего. Хотя между нами завязалась близкая дружба, для них я всегда оставался чужаком. Я никогда не пытался убедить их, что принадлежу к их расе и исповедую их веру. Безусловно, жизнь среди арабов наложила на мою личность свой отпечаток, я усвоил их манеры и предубеждения. Они нравились мне, даже вызывали восхищение – настолько, что усвоить их мировоззрение не составило труда. Я никогда не вел себя как араб, но в какой-то степени думал и чувствовал как они. Мне очень по душе такая перестройка сознания, которая случалась у меня и при общении с другими людьми – итальянскими партизанами и русскими солдатами во время войны и со многими другими после.

Благодаря полному взаимопониманию мы легко забывали о наших различиях, но они все равно оставались столь значительны, что барьер между арабом-сенусси и европейским горожанином порой казался непреодолимым. Сенусси в силу трагичности их истории и бесплодности их земель в то время, когда я жил среди них, были маленькой изолированной группой, чей образ жизни мало изменился со времен арабских завоеваний одиннадцативековой давности. Замкнутое сообщество, словно попавшее во временную петлю, было практически полностью отрезано не только от Запада, но и от исламского мира. Даже хадж в Мекку они совершали редко, чаще отправляясь в паломничество в оазис Джагбуб к гробнице сейида Мухаммеда ибн Али ас-Сенусси, основателя течения сенусси и деда их нынешнего духовного лидера, сейида Идриса ас-Сенусси.

До 1912 года они формально жили под владычеством турок, которые, с одной стороны, мало интересовались их внутренними делами, а с другой – не способствовали появлению здесь чужеземцев. Потом пришли итальянцы, которые, разбив турок, стали номинальными хозяевами страны. Но на деле они оккупировали только побережье – остервенелое сопротивление местных племен помешало им продвинуться вглубь континента. В период этого затяжного конфликта арабы оказались отрезаны даже от собственных городов и соседнего Египта. Таким образом, в каком-то смысле они оставались подлинными арабами, в отличие от жителей других мусульманских земель от Египта до Марокко, которые подвергались все большему влиянию Запада.

До итальянского завоевания сенусси выращивали ячмень и даже пшеницу, но плодородные сельскохозяйственные земли вокруг Барки и на плоскогорье у Беды-Литториа у них забрали, чтобы отдать новым хозяевам, итальянцам (преимущественно сицилийцам). Хотя в мое время они по-прежнему возделывали землю, по нескольку акров то тут, то там в вади, спускающихся на юг, и собирали мизерные урожаи чахлого ячменя, который сеяли после зимних дождей, в основном они занимались скотоводством. Их стада состояли из овец, коз и немногочисленных верблюдов, питались они преимущественно молоком и маслом. Приплод сенусси продавали в прибрежных Дерне и Бенгази, а также, до войны, в Эс-Саллуме для экспорта в Египет, а взамен покупали муку, чай, сахар, ткани и кое-какой инвентарь, необходимый для их аскетичного домашнего хозяйства. Никакой промышленности у них не было, кроме производства тентов для собственных шатров. Ткань для них женщины делали на самых примитивных станках из пряжи – шерсть мужчины собирали со своих стад. Материалом для стен шатров служил грубый холст, который сами они не производили.

За пределами прибрежных городов в стране не было ни одного каменного дома, все арабы жили в деревнях, насчитывавших по десять – пятьдесят шатров. Мебель ограничивалась низкими деревянными скамеечками, на которых хозяева спали, да немногочисленными небольшими сундучками. Ничего более громоздкого они просто не могли себе позволить, поскольку все пожитки приходилось навьючивать на верблюдов при каждом переносе лагеря. А переезжать приходилось не когда опустошались окрестные пастбища, а всякий раз, как люди и животные выпивали всю воду из ближайшей цистерны.

Мужчины пасли стада, продавали животных, а больше практически ничем не занимались. Дело не в том, что они были ленивы, а в том, что труд считался презренным занятием, достойным лишь рабов. А вот в деятельности, достойной свободного человека, то есть на войне, они проявляли абсолютную неутомимость и готовность терпеть бесконечные лишения. Жизнь этих первобытных и неграмотных людей подчинялась строгому кодексу поведения, ради соответствия которому они в любой момент были готовы пожертвовать собой.

Воспитанный в духе презрения к торговле, отвращения к насилию, уважения к труду (особенно умственному), казалось, я не имел ничего общего c этими невежественными воителями. И все же суровая простота их образа жизни настолько пришлась мне по душе, что наши различия сгладились. Таким образом, я расстался со своими изощренными западными привычками и с радостью погрузился в их простой и ясный быт.

В экспедициях LRDG наша жизнь также подчинялась строгому распорядку: понятные обязанности чередовались с заслуженным отдыхом. На марше грузовик командира патруля шел первым, указывая путь остальным. За ним следовали штурман, потом радист и остальные грузовики. Колонну замыкал механик, чтобы в случае поломки оказать помощь любой машине. Посреди пустыни, где вероятность попасться на глаза врагу была невелика, мы старались избегать опасностей, связанных с путешествиями в темноте, и ехали от рассвета до заката, делая привал в середине дня на час-другой, чтобы пообедать и выйти на связь со штабом. Обычно мы двигались в колонне по одной машине, на расстоянии где-то в полкилометра друг от друга, но в тех районах, где был высок риск полетов вражеской авиации, мы значительно рассредотачивались влево и вправо. Если в вышине появлялся самолет, мы все тут же глушили моторы, чтобы осел шлейф пыли, который делал нас слишком заметными с воздуха.

Ранним утром мы завтракали: чай, овсянка, бекон и печенье с джемом. Каждый набирал в свою флягу запас воды на день, и мы отправлялись в путь. В середине дня, когда командир патруля подавал сигнал цветным флагом, мы останавливались на обед: печенье, сыр, рыбные консервы и соленья. Затем, пока радисты разворачивали свои антенны и передавали очередной отчет, мы сидели в тени грузовиков и читали книжки, поскольку дневная жара не располагала к разговорам. На закате грузовики останавливались вплотную друг к другу, а мы доставали кружки, чтобы получить дневную порцию рома с лаймовым порошком. На костре из сухого хвороста пустыни готовили ужин – жаркое из тушенки со специями, после которого каждый получал по полтора ломтика консервированных персиков или абрикосов и, наконец, чай. Мы сидели и болтали у костра до темноты, пока один за другим не разбредались по своим грузовикам, где ложились спать на земле. И только радисты еще долго выстукивали что-то в ночи азбукой Морзе.

Экипаж каждого грузовика состоял из пяти человек, пять-шесть грузовиков составляли патруль.

В полдень на третий день нашего выезда пришло сообщение из штаба в оазисе Сива. Расшифровав его, мы узнали следующее: