И впрямь дура…

Теплые руки коснулись волос, от неожиданности почти заставив вздрогнуть, пропуская пряди между осторожными пальцами. Теплое дыхание обожгло висок, теплые губы коснулись щеки. Это похоже на программу любого кю, подумала я, пока еще могла думать. Прикосновение как укол, поцелуй как рез: в висок, в ухо, в шею, в оголенную ямку ключицы. Кисти рук – тоже уязвимое место. Кончикам пальцев – особое внимание. Не спускаясь даже до среднего уровня, одними верхними стойками опутать противника красными нитями сладкой беспомощности, заставить выгнуться струной…

Прошла вечность, прежде чем его пальцы расстегнули верхнюю пуговицу моей рубашки.

– Не пожалеешь, Василек? – шелком коснулся уха его шепот.

– Утром узнаем, – ответила я грудным, чуть хриплым, совершенно не моим смехом.

Не пожалела.

* * *

К лифту идем осторожно, с оглядкой: хотя Леонид чувствует след, устроить здесь засаду легче легкого.

Все тихо. Молчат почтовые ящики, смотрит телевизор консьержка. В подъезде пахнет стряпней из какой-то квартиры. Картинка может показаться мирной, не знай мы – эта безмятежность не сулит ничего хорошего.

Пока едем на одиннадцатый этаж, Пашка взводит курок револьвера, а я вытягиваю клинок из чехла: наверху встреча станет неизбежной, и к ней надо подойти во всеоружии. Особенно когда противник как никто знает твои привычки.

Квартира встречает приоткрытой дверью, безмолвием и ванильным запахом любимого диффузора. Леонид жестом отправляет меня к нему за спину: обычный строй, Боец спереди, Боец сзади, прикрывающий безоружного Проводника. Я подчиняюсь, позволив Пашке первым вступить в темный коридор. Сердце, чувства, мысли – все будто под анестезией, возможно, заранее готовится к тому, что предстоит пережить.

Он же не тронет маму с Санечкой? Но он тронул Леонида, своего наставника, и уборщика, которого он… Нет, кошмар, все это – просто кошмар…

Метры до двери спальни тянутся бесконечно.

Мы влетаем туда с оружием наготове – в полутьму, во все ужасное, что мы готовимся там найти.

– Убери это, – спокойно говорит сидящий в кресле Тёма, пока наш сын радостно лепечет и тянет ручки ко мне и лезвию, блестящему в свете торшера. Окна льют на пол медовый вечерний свет. – Ты же не хочешь напугать Санечку?

– Где мама? – рука с клинком не дрожит, удивляя в первую очередь меня саму.

– Людмила Сергеевна спит. Вколол ей немного своего снотворного. Свидетели никому из нас не нужны.

Узел напряжения в груди ослабевает, но лишь немного.

– Я надеялась, ты не будешь вмешивать в это нашего ребенка, – говорю я. Мой сын тянет пальцы к лезвию моего клинка, пока мой муж прикрывает его тельцем собственную грудь и голову. Абсурд.

– Прости. Это последнее, чего я хотел. Но выхода мне не оставили.

– Зачем? Почему ты убил этого несчастного уборщика?

Я почти молю – о том, чтобы он ответил «я никого не убивал». Но Тёма лишь смотрит на меня, и впервые за весь этот день мне хочется плакать.

Я не могу смотреть в его глаза, в которых – любовь, в которых – счастье, в которых – мое солнце, и оно ярче и теплее июньского за окном. Я опускаю глаза на иайто и вдруг понимаю: что-то не так.

Затем понимаю что.

Киссаки. Киссаки моего меча – острое, как всегда в присутствии врага.

* * *

– Тём, у тебя уже месяц «просто кошмары». Каждую ночь, – шептала я в этой самой спальне три дня назад, убирая мокрые светлые пряди с потного лба. – Что происходит?

Он сидел на кровати, сжав голову руками, стеклянными глазами уставившись в окно, за которым билось электрическое сердце ночной Москвы.

– Каждую ночь я убегаю во тьме от кого-то. Я не вижу его, но знаю: если он схватит меня – конец. А потом, когда он вот-вот должен догнать, я просыпаюсь, и просыпаться еще страшнее, чем засыпать. – Он говорит ровно, но я вижу мурашки, ползущие по его рукам гусиной кожей. – Знаешь, Василек… Кажется, что темнота живая. Что сейчас она протянет щупальца и схватит меня. Как во сне.

Я прижималась к мужу, гладя его по спине, чувствуя влажный холод, насквозь пропитавший его футболку. Весь последний месяц я просыпалась от его криков, и ощущение, что на этот раз я не могу ни помочь, ни защитить его, изводило меня едва ли не хуже, чем кошмары – его.

– И снотворное, которое тебе прописали, не помогает?

– Я перестал его колоть. Оно просто продлевает кошмар.

– Это все ненормально. Ты не думал сходить к… другому врачу?

– Я не псих, – плевком раздалось над моим плечом, – если ты об этом.

– Тём, я не говорила…

Но он уже выпутался из моих рук и лег, отвернувшись к стене. Я заискивающе коснулась его плеча; он перехватил мою кисть, поцеловал запястье и, не оборачиваясь, сбросил ее.

Уже молча проверив радионяню, не подающую признаков активности, я потянулась к ночнику.

– Не выключай свет, Василек.

Слова отозвались гусиной кожей уже на моих руках.

Естественно, я подчинилась.

Утром ничто не напоминало о том, как мы теперь проводим ночи. Я накормила завтраком мужа и сына. Оставила первого присматривать за вторым – у Тёмы сегодня не было ни заданий, ни тренировок. Поехала на тренировку, как всегда в последние годы.

А после первым делом заглянула в знакомый кабинет:

– Леонид Михалыч, можно вас на минутку?

Мой куратор и учитель моего мужа как всегда копался в каких-то бумагах на столе в своем скучном, самом обычном кабинете. Без удивления подняв взгляд, он кивнул и, жестом велев следовать за ним, повел меня на лестничную клетку.

– Как маленький Саня? – спросил он, когда мы спустились в зеленый дворик и присели на лавочку у курилки. – Выздоровел?

– Вроде, – кратко ответила я. На работе я предпочитала как можно меньше говорить что о сыне, что о его болячках, обычных для малыша. – Как дела в Управлении?

– Делаются, – так же кратко ответил Леонид с сигаретой во рту, щелкая своей «зиппо». Сделав первую затяжку, все же расщедрился: – Вчера упокоили домового с Патриарших.

– Это хорошо, – выдохнула я искренне. Первое убийство гражданского тот совершил еще в декабре, но о том, что смерть сверхъестественная, Управление догадалось лишь три месяца назад.

До начала работы здесь я тоже думала, что домовые, даже если они существуют, – милые существа. Оказалось, дома свои они защищают крайне агрессивно.

– Так что случилось, Василиса?

Я огляделась, убедившись, что кроме нас ни в курилке, ни во дворе никого нет. Но, заговорив, все равно понизила голос почти до шепота:

– Леонид Михалыч, я должна поговорить об Артемии.

Бывший Проводник выслушал меня, не перебивая. Лишь втягивал