Впрочем, это уже размышления в пользу бедных… Пора приниматься за дела, ибо я ограничена временем. Выдвинув верхний ящик туалетного столика, я невольно вдохнула затхлый запах старой косметики. Открыв древнюю пудреницу, я поднесла к носу маленькую розовую пуховку, вспомнив, как мать наклонялась ко мне поцеловать на ночь, когда я уже лежала в постели. Мне всякий раз хотелось, чтобы она со мной посидела, подержала за руку и погладила по волосам, но ей обязательно нужно было торопиться к Эдварду, который не успокаивался, пока не выслушивал невероятное количество сказок и колыбельных, не выдувал чашку какао, а еще чтобы при нем проверили, не спрятались ли чудища в платьевом шкафу или под кроватью. (Интересно, как он сейчас справляется? Или почетная обязанность заглядывать ему под кровать досталась Робу?) А когда мать выполняла все капризы Эдварда, нужно было заниматься моим отцом…

Пудра вместе с румянами, коробочками теней для глаз и тюбиками перламутровой губной помады полетела в мешок для мусора, раскрытый на полу у моих ног. Туда же я побросала баночки с кремом для лица, рук и увлажняющим бальзамом для губ вместе со шпильками, сеточками для волос и бигуди. В итоге у зеркала осталась лишь семейная фотография в рамке, два фарфоровых подсвечника и туалетный набор в накладном серебре – щетка для волос, гребенка и зеркальце. Все это я аккуратно сложила в картонную коробку. Поколебавшись, я переложила туда же пудреницу, достав ее из мусорного мешка. Затем я распахнула дверцы гардероба – из недр на меня пахнуло нафталином, – до отказа завешанного мамиными костюмами (платья или юбки с жакетами) бледно-лимонного, голубого и лавандового цветов. Помню, в детстве мать мне объясняла, что эти оттенки идут к ее светлой коже и сочетаются друг с другом, их можно комбинировать. Я настаивала, что это скучно, но мать было не переубедить. Три чистых полиэтиленовых мешка, набитых до отказа, отправятся теперь в благотворительный магазин. Разобравшись в шкафу, я перешла к комоду, содержимое которого ожидала аналогичная судьба (кроме ношеных колготок и нижнего белья, которые я брала двумя пальцами и кидала в мусорный пакет). Все это время меня не покидало ощущение, что я бестактно вторгаюсь в очень личные области жизни матери. В нижнем ящике нашелся потерявший форму желто-оранжевый пиджак моего отца, один из его любимых; пиджак я решила сохранить (удобно же накрыть им содержимое коробки, не правда ли?). Из прикроватной тумбочки я извлекла шкатулку, обтянутую искусственной кожей под крокодила: здесь мама хранила недорогую бижутерию, которую предпочитала более дорогим украшениям. Помню, в детстве я обожала навешивать на себя эти побрякушки и крутиться перед зеркалом, представляя, что я королева или монакская княгиня Грейс. Отчего-то сейчас мне захотелось это повторить. Я надела на шею десяток ожерелий, нацепила клипсы со стразами, приколола несколько эмалевых брошей на мою черную кофточку, а колье из фальшивого жемчуга уложила на волосах, как тиару. Стоя, как в детстве, перед зеркалом на дверце гардероба, я упивалась своим царственным видом. Мне будто снова стало семь лет – возраст, когда с равной вероятностью верится, что ты будешь править страной и выйдешь замуж за принца или же станешь учительницей, полицейским или летчицей. Разумеется, как нарочно, в открытую дверь стукнул Роб, держа в руках две чашки горячего кофе. Я думала, он еще валяется в кровати, однако после завтрака прошло больше времени, чем мне казалось.

– Я гляжу, в этом году Рождество досрочно наступило, – улыбнулся он. – Очень парадно выглядишь, совсем по-болливудски.

Я чувствовала, как пылают щеки, несмотря на все усилия сохранять невозмутимость. Я подыскивала рациональное объяснение своему несуразному поведению, но ничего не придумала. Сняв бижутерию, я сложила все обратно в шкатулку, стараясь спешкой не выдать жгучего смущения, поставила ее на стул в углу и как ни в чем не бывало приняла кружку с кофе. Роб уселся на оттоманку в ногах кровати. Кофе оказался растворимый.

– А ты хорошо продвинулась, – сказал он, оглядываясь и совершенно не обращая внимания на явную неловкость ситуации. – Наверное, это непросто – разбирать скопившееся за много лет, решая, что оставить, а что выбросить. Это как подвести черту под большим отрезком жизни. Поэтому Эд, наверное, и не смог за это взяться.

– Из отвращения к труду он за это не взялся.

– А по-моему, он держится как может и старается жить дальше.

Я захохотала, твердо решив не ввязываться в спор, хотя меня так и подмывало опровергнуть подобную чепуху. Оглядевшись еще раз, Роб спросил, что я намерена делать с мебелью. Пришлось признаться, что я пока ничего не придумала.

– В моей квартире она не поместится, но когда я получу наследство и куплю что-то побольше, гарнитур будет кстати. А до тех пор придется найти, куда его сдать на хранение.

Когда мы допили кофе, я предложила Робу заняться тем, что у него лучше всего получается, то есть садом, а я, в отсутствие отвлекающих моментов, быстрее разберусь в спальне.

– Ты всегда такой командир? – спросил Роб, выходя из комнаты.

– Я не командир, – возразила я ему вслед, – а просто организованный человек.

Через пару часов спальню можно было снять с повестки дня: осталась лишь пустая пыльная мебель, штабель наполненных коробок и куча набитых полиэтиленовых мешков. Ребенок внутри крутился, оживившись либо от кофеина, либо от моих энергичных усилий. Лежа на двуспальной кровати, я гладила свой выпуклый живот, стараясь успокоить младенца. Снизу донеслись аккорды вступления к «Прекрасному дню», и когда запел Лу Рид, Роб начал ему подпевать. Голос у него был более мелодичным и послушным, чем можно было ожидать от такого распустехи. Может, в детстве он пел в церковном хоре? Мне вспомнилось, что у моего брата в детстве тоже был вполне терпимый голос. Когда-то Эд даже замахивался на то, чтобы петь в рок-группе (ну куда ж без этого), но быстро остыл, узнав, что репетировать придется целых два часа в неделю. Закрыв глаза, я отпустила мысли по волнам музыки и вспомнила свой лучший день, самый прекрасный день детства…

Это было первое утро, которое наша семья встречала в снятом на лето коттедже в Корнуолле (в сентябре я пошла уже в среднюю школу). Мой сон не был нарушен, я не проснулась в испуге. Когда мать услышала, что я зашевелилась, она принесла мне кружку чая и не просто поставила на тумбочку и ушла, а открыла занавески и присела на край моей кровати. Резкость и яркость солнечного света придавали обстановке сходство с мультфильмом. На матери было хлопковое платье без рукавов с розовыми и красными розами, которого я еще не видела, а волосы уложены в свободный пучок.

– Чем бы ты хотела заняться, милая? – с улыбкой спросила она. – Сегодня тебе выбирать.

Размышляя, я смотрела, как пылинки, будто волшебный порошок, танцуют в солнечных лучах. Я спросила, нельзя ли пойти на местный пляж, затопляемый приливом и обнажавшийся во время отлива. Не побежав узнавать, согласен на это Эдвард или нет, мама согласилась. Папа тоже зашел пожелать мне доброго утра. Он был одет по-отпускному – в шортах и рубашке с короткими рукавами, а из нагрудного кармана торчали темные очки. Я никогда не видела его таким на вид здоровым. Когда папа меня обнял и назвал своей маленькой принцессой, я не уловила алкогольного перегара в его дыхании.