– Ладно, – сказала я, снова ложась на каталку, – тогда приступим.

– Вы уверены, мисс Грин? Вы можете еще подумать…

– Я не желаю это обсуждать. Когда мы начнем процедуру?

Врач сразу же и начал. Я отвернулась к стене и стиснула зубы. Физически мне было вовсе не так больно – неприятное острое жжение, и все. Но что-то странное начало твориться со временем, едва я приняла окончательное решение: десять минут процедуры показались мне часом, а семьдесят два последующих часа, когда вероятность выкидыша наиболее высока, – двумя месяцами. Когда положенное время вышло, я отчего-то почувствовала себя странно окрыленной, а полученные результаты стали не более чем вишенкой на торте.

11

В ноябре я со смешанным чувством начала разбирать вещи матери. Я была искренне заинтересована в том, чтобы сохранить предметы личной или материальной ценности, если вдруг Эдвард вобьет себе в голову повышвыривать все подряд, но меня не привлекала перспектива ломать голову над каждой мелочью из имущества покойной. К тому же в моем состоянии я вовсе не стремилась к лишней физической активности. Именно по этим причинам я не требовала от Эдварда навести в доме порядок и предпочла бы, наверное, чтобы вещи так и лежали на своих местах, не возникни у брата непростительный план переделать несколько комнат.

В бывший семейный дом я приехала вся на нервах. Кейт, обрадовавшись взрослой компании в поездке, забрала меня после работы на своем хрипящем «Фиате». Дети сидели на заднем сиденье, уже в ночной одежде. Кейт заверила, что они накормлены, напоены и проспят всю дорогу. Они действительно заснули, но два часа в пробке на М-25 мы провели под аккомпанемент хныканья, плача и воплей. Компакт-диск с колыбельной – Кейт отвергла увертюру «1812 год»[5] как чересчур возбуждающую (а я считала, с такой музыкой легче выдержать долгую утомительную поездку) – крутился четвертый или пятый раз. После желанной, но такой краткой интерлюдии тишины младенец снова проснулся перед заправочной станцией в Оксфорде, требуя, чтобы ему сменили подгузник и покормили. Он был на грудном вскармливании, поэтому мы просадили на это битый час. В целом, поездка получилась не лучше, чем на общественном транспорте. По приезде я ожидала наткнуться на Роба, но на кухонном столе лежала записка, извещавшая, что он отъехал и вернется около полуночи. Вместо подписи стояло: «До скорого». Неужели он действительно вообразил, что у меня возникнет желание его дожидаться?

На другой день, раздвинув занавески моей спальни (вулканические воронки, созданные дизайнером с единственной, по-моему, целью – нагонять температуру при детских простудах), я загляделась на пейзаж, открывавшийся мне каждое утро детства. За несколько десятилетий вокруг ничего не изменилось: скромные сады разделяли уходящие вдаль толстенькие живые изгороди из самшита, четких очертаний газоны были коротко подстрижены на зиму, опрятные сарайчики по углам обильно вымазаны креозотом для защиты от здешней влажности, и изредка попадался одинокий декоративный бассейн для золотых рыбок или альпийская горка с бетонными фигурками зверей. Листья, которые ветер оборвал с деревьев, к вечеру обязательно будут собраны граблями в аккуратные кучки. Будь я менее дисциплинированной особой, я, наверное, поддалась бы меланхолии при мысли, что никогда больше этого не увижу, но подобные эмоции не имели смысла: я редко бывала здесь счастлива. Когда я вышла в кухню, Роба не было ни видно, ни слышно, но пустая пивная бутылка и тарелка с крошками от тоста доказывали, что он все же вернулся. Я открыла буфет, где, как я знала, мать хранила овсяные хлопья. Обычные хлопья с отрубями так и стояли на привычном месте – с уже, как оказалось, истекшим сроком годности. Я гадала, чем же завтракают эти мужчины, когда в кухню вошел Роб в пижамных штанах и махровом халате.

– Утро доброе, Сьюзен, – пробормотал он. Лицо у него было заспанное. – Я услышал, как ты ходишь по дому. Который час? Полседьмого?! Блин! – не удержался он, взглянув на часы микроволновой печи.

– У меня впереди насыщенный день.

– Но ведь сегодня выходной! – Он потер лицо ладонями и зевнул. – Ну, ладно, я уже встал. Предлагаю вот как: ты завариваешь чай, а я беру на себя завтрак. Доспать я и потом досплю.

Над маслянистой грудой вегетарианских сосисок, яиц, бобов и грибов, которые я честно, но безуспешно пыталась есть, Роб распространялся о своем бизнесе, будто мне интересно знать, что он делает с целью снискать хлеб насущный. Однако я не забыла о своем плане быть покладистой и даже дружелюбной, чтобы Роб не был настороже, когда я начну его расспрашивать. Он рассказывал, что после окончания школы искусств сменил несколько должностей, в основном выполняя не требующие особой квалификации заказы, но к тридцати годам решил взяться за ум, закончил курс садового дизайна и открыл собственную компанию.

– И при чем здесь тогда путешествия? – спросила я с интересом, который, разумеется, был абсолютно притворным.

Роб ответил, что к длительной поездке его подтолкнул развод. Невероятно, но одна из клиенток так возлюбила территорию возле своего дома, окультуренную Робом, что ушла от мужа к Робу – так сказать, в шалаш, но к милому. Вскоре они поженились и сразу после этого поняли, что не так уж и любят друг друга. Опрометчиво заключенный союз кое-как продержался пару лет, после чего супруга бросила Роба, как ненужный балласт, и ушла к владельцу ломбарда, куда ходила с целью заложить обручальное кольцо покойной матери Роба. Дом, где проживали супруги, был продан, а деньги поделены пополам, что очень устраивало бывшую жену и совершенно не устраивало Роба. Ну и остолоп… Он поехал в Индию «проветрить мозги», и там на него снизошло откровение, что жениться ему нужно на бывшей подружке еще с университетских времен, некоей Элисон. Он твердо решил отыскать эту Элисон и заново проторить дорожку к ее сердцу, когда немного разгребет завал на работе.

– Бизнес в последнее время пошел в гору, – говорил он. – Мне приходится вести два, а то и три проекта одновременно, поэтому я нанял еще одного помощника. А на прошлой неделе я окончательно оформил покупку дома – старый, трубы все нужно менять, но с большим потенциалом.

– Рада слышать, что у тебя все получается, – сказала я, промокнув губы салфеткой, и поднялась из-за стола, велев Робу вымыть посуду и вытереть столы в кухне, пока я приступлю к запланированным делам.

– Без проблем, чуть позже вымою. Часок еще подремлю, – отозвался он и скрылся наверху.

Набрав необходимых емкостей для мусора, я набрала воздуху в грудь и толкнула дверь в спальню матери. Здесь ничего не изменилось с самых похорон, разве что тюлевые шторы были сняты с карниза и блеклой грудой лежали на полу. Все казалось мрачным: день выдался пасмурный, а грязные стекла эркерного окна пропускали мало изредка проглядывавшего солнца. Включив люстру и две лампы в абажурах с бахромой, я опустилась на низенький табурет перед туалетцем моей матери и поглядела на свое тройное отражение: одно анфас в большом центральном зеркале и два более загадочных, ускользающих, в узких боковинах. Прямое отражение меня ничем не удивило – его я видела каждое утро, подкрашиваясь или же посматривая на себя в витрины магазинов. А вот боковые ракурсы оказались незнакомыми – это лицо вполне могло принадлежать кому-нибудь другому. Прическа у меня оказалась не такой безукоризненной, как я ожидала, профиль не настолько сильным, как мне представлялось, и кожа под подбородком начала отвисать, чего я не помнила прежде. Неприятно было думать, что другие видят во мне то, чего не вижу я. Мать часто сидела перед этим зеркалом. Интересно, ее все устраивало в тройном отражении? Нравился ли результат сложения трех ракурсов в единое гармоничное целое? А мой отец, сиживал ли он здесь когда-нибудь, вглядываясь в себя, как я сейчас? Наверное, нет. Он бы не захотел видеть то, что глядело на него из зеркальной глубины.