сухо, в глазах потемнело. Внутри что-то оборвалось. Ее горло разрывалось криком, но уши не слышали.

В глазах застыла картина опрокинутой кружки, скрюченного бездыханного тельца на полу и крошек у рта девочки.

Последняя запись

16 октября

Не знаю, чем еще себе помочь. Вроде бы я нахожу какую-то отдушину в этих излияниях. Мне хотелось разорвать и сжечь предыдущую запись, но я только вырвал ее из тетради, смял и положил в ящик. Вряд ли она ее найдет, хотя тетрадь лучше прятать. Сегодня она спокойнее чем…

Не хочу вспоминать тот день.

Когда я говорю «она», то имею в виду свою мать. Забавно, что я разъясняю, будто заранее знаю, что это прочитают.

Мать говорит, что в жизни надо уметь две вещи: складывать числа и связать удавку. Насчет первого можно поспорить, но насчет второго нет. Я пишу в этой тетрадке, а сестра меня отвлекает. Она выглядывает из-за дверного проема и озорно улыбается. Только я повернусь и встречусь взглядом, она убегает. Вроде бы ничего и не случилось, но эти синяки… Сложно описать, что происходит внутри меня, когда случается это. Я цепенею, будто зверек в присутствии хищника. А потом мучаюсь и не могу уснуть. А теперь можно скоротать время за ручкой и тетрадкой, пока не задремлю.

Сестре три года. Она пока плохо говорит. Но если так и будет продолжаться, то лучше не станет. Наоборот. Она уже заикалась после этого. Черт! Не могу вспоминать… Я злюсь. Хочу вырвать и этот лист. Будто начну писать заново и вычеркну прошлое, перепишу саму жизнь. Как бы хотелось, чтобы жизнь была подобна блокноту с записями. Темные страницы из прошлого сожгу и вместо них напишу добрую историю. Моя сестра – невинная душа. Я бы переписал и твое прошлое.

Мне непонятно, почему люди так поступают. Я не переношу насилия. С детства возмущали побои слабых ребят. Мне доставалось самому, но помимо телесной боли я чувствовал стыд. Мне стыдно за людей, которые избивали меня или еще кого. Вместе с разодранными ссадинами я страдал и вопросом, ответ на который не нашел.

«Подставь другую щеку», – говорю я себе. Ведь я должен отличаться от этих людей. И пока я поступаю иначе, то не стану таким же. Хочется верить, что все изменится. Но пока не вижу и лучика надежды в конце этого длинного овеянного мраком тоннеля. Где-то я слышал, что стоит заканчивать на положительной ноте. Ну что же, я жив и здоров, хотя предпочел бы быть неживым или хотя бы нездоровым. День закончился без неприятностей. Только этому уже стоит радоваться.

18 октября

Это снова случилось. Вечер. Наташу укладывали спать. Она немного вредничала, и маму это раздражало. Я понимал, что сейчас начнется, и заперся в комнате. Когда я был уверен, что все обошлось, то услышал хриплый вскрик мамы, резкий хлопок, будто ударили в ладоши, и пронзительный визг сестры. Моей бедной и несчастной сестры.

Когда все спали, я таращился в стену с напряженным гнетом внутри. Холодная и бездушная стена походила на мою сущность. Стена ничего не сделает. Она не поможет, если в этом нуждаются. Стена служит опорой, но я прогнившая стена, которая обвалится на всякого, кто прислонится. Я ворочался в кровати и корчил лицо от неприятного чувства в животе. Не спалось, поэтому я встал и записал эти мысли. Открыл тетрадку, ручка зацарапала по листу. Я нервно бросал взгляд сквозь открытую дверь в темноту. Боялся, что мама проснется. Или проснется Наташа, и мама пойдет успокаивать ее наставлениями. «Наташа, почему ты не спишь?! Давай спи! Хорошие девочки ночью спят! Ты ведь не хочешь рассердить маму…»

Мне кажется, мама в ловушке. Она привыкла приказывать, а не просить. И все выполняют то, что она говорит. Она не хочет как-то увлечь человека, мотивировать что ли. Зачем? Достаточно грозно произнести просьбу, и ее выполнят. Я бы назвал это ловушкой авторитарного управления, будь я психологом.

19 октября

Я так и не заснул прошлой ночью. В полудреме я вспоминал те дни, когда избегал встречи с ними. Я был еще подростком, когда меня отвели за гаражи и начали бить по лицу. Я не столько испугался, сколько впал в недоумение. За что со мной так, ведь я не сделал ничего плохого? А если и сделал, то зачем сразу бить? Разбили губу – во рту заструился солоноватый вкус крови. Они вдоволь наигрались мной, пригрозили следующей расправой и ушли. После этого я не мог спокойно выходить на улицу. Еще издали увидев подозрительную компанию, я пятился, словно рак. Иногда было не сбежать, и я откупался деньгами, которые давали мне в школу на перекус. И вместо ран телесных я получал раны душевные. С одной стороны, я закипал от несправедливости и порывался пустить в ход кулаки. С другой, я затухал от говорившего внутри голоса: «Подставь другую щеку». И голос побеждал.

Наташа играла с мамой, я слышал только смех. Внезапно мама упала на колени. Она сидела на полу и всхлипывала. Наташа испугалась и убежала. Я хотел было помочь, но мать отмахнулась и сказала: «Уйди!»

Она скрывала это, а теперь домыслы подтвердились. Она нездорова. Когда мы остались без отца, мать взвалила на себя все заботы. Она изнашивала себя без перебоя. Я и раньше замечал в ее походке нечто болезненное. Временами она забывала о недомогании, и мое беспокойство притуплялось. Каждый день она уходила на работу и простаивала по 10 часов у кухонной плиты. А по приходу готовила и дома. На выходных устраивала уборку и стирку. Когда же боль в ногах возвращалась, сил хватало только доползти до кровати.

Мать сегодня изрядно устала, еще это падение. Все обошлось, но если она еще раз ударит Наташу, то я должен… что я должен? Я должен как-то помешать. А что я могу? Мне хочется сделать с ней то же, что и она с Наташей. Пускай прочувствует, насколько это приятно. Сколько удовольствия получит, и сколько оно будет напоминать о себе, а если я увлекусь… что я несу? Это же моя мать! Черт. Чем глубже я копаюсь в мыслях, тем страшнее открываются стороны. Раньше я не задумывался о переживаниях. Они просто копились. Теперь их слишком много, чтобы носить с собой. Лучше я выплесну все на бумагу, чем сделаю достоянием своих будней. Емкость для сточных эмоций рано или поздно переполнится, и будет утечка со