– Ага, скоро появится. – Маша постаралась поскорее отогнать от себя пугающие мысли. – Чай с медовыми добавками. Я вам принесу. Он без плесени.

Заодно пришлось пообещать принести распечатанную статью, в которой разъяснялись полезные свойства меда в сотах по сравнению с выкачанным, а также найти предсказания Ванги о том, что пчелы скоро исчезнут с Земли и это будет началом Апокалипсиса. В Апокалипсис старушка верила не очень, но живо интересовалась, как он связан с пчелами.

Когда Маша наконец выбралась от Элины Андреевны, голова у нее бренчала, как барабан стиральной машины, в который набросали дроби. На первом курсе она устроилась подрабатывать в магазин одежды, но через месяц уволилась, и не столько потому, что эту работу оказалось невозможно совмещать с учебой, сколько из-за того, что от повторения множества одинаковых действий со множеством одинаковых предметов у нее вот точно так же начинала бренчать голова и она теряла всякую способность жить и радоваться.

Но от Элины Андреевны не уволишься. И если Маша не будет к ней ходить, то Жене придется делать это вдвое чаще, а ему переносить мамину пустую болтливость гораздо труднее, чем женщине, которая к болтовне привычна все-таки больше, чем мужчина.

Женя учил роль перед зеркалом в своем кабинете. Он сидел спиной к двери, и когда Маша вошла, то сразу увидела его затылок и взгляд. Затылок был плотно, как броней, закрыт темными волосами, а взгляд блеснул ей навстречу так, что даже зеркало осветилось.

– Пружинка! – Женя встал, но обернулся не сразу, как будто чувствовал, что от такого, через зеркало, скрещения взглядов у Маши сердце екает. – А я тебя жду, жду…

– Я к Элине Андреевне заходила.

Она с трудом удержалась от того, чтобы не броситься ему на шею прямо от двери, как ребенок или истосковавшаяся любовница; по отношению к нему это было для нее одно и то же.

– Хочу тебя безумно… – низким вздрагивающим голосом проговорил Женя.

Конечно, он чувствовал ее тягу к нему, да и невозможно не чувстовать, наверное – это исходит от нее, как флюиды.

– И я, – сглотнув комок в горле, кивнула Маша.

– Разденешься?

Ему очень нравилась эротическая игра, которую он ей предложил в первую же ночь: она раздевалась перед ним при ярком свете – тогда, ночью, он специально включил все лампы в комнате, – а он сопровождал каждое ее движение комментариями такой откровенности, бесстыдства, грубости, бешеного желания, что у нее сводило живот, скулы, огнем жгло между ног, подкашивались колени, и она еле удерживалась от того, чтобы упасть перед ним на спину и раскинуть ноги, как изнемогающее животное. Это было до крика сладостно в ту ночь, и точно так же это было сейчас, когда одна за другой падали на пол ее одежки. Хорошо, что летом их мало: Женя, может, и хотел бы отсрочить ту минуту, когда со стоном набросится на голую Машу, но она ждала, чтобы эта минута наступила поскорее, немедленно, и никакие эротические отсрочки ей не были нужны.

Хоть Пружинкой Женя называл ее, но и сам он заводил Машу одними только словами, голосом, взглядом так, что к моменту, когда подхватывал ее под мышки и усаживал на себя, пронзал собой, ей было достаточно нескольких мгновений, чтобы возбуждение разрядилось таким удовольствием, от которого она вскрикивала, билась и вызывала последнее удовольствие, такое же сильное, у него.

И после этого он был пронзительно нежен с ней, и она забывала, что было возбуждение, а чувствовала к нему одну лишь ответную нежность, от которой хотелось плакать, и не всегда могла сдержать эти слезы.

– Ну-ну, Машенька… – Женя похлопал ее по голым плечам, ласково провел ладонью вдоль спины. – Чего ты опасаешься? Ты мне безумно дорога. Не представляю, как я жил без тебя, и не планирую этого в дальнейшем. Скажи, чего хочешь? Луну на серебряной тарелочке?

Она ничего от него не хотела, но он так трогательно сказал про эту луну, что слезы сразу высохли и Маша рассмеялась.

– Что там мама? – спросил Женя.

– Как обычно. Рассказывала про какого-то политолога и про плесень.

– Ну, это практически одно и то же.

– Я ей объяснять не стала.

– Ты умница! Дивный дар.

– Какой у меня дар? – заинтересовалась она.

– Ты сама – дар. Уж не знаю, от кого, но надеюсь, что лично мне. Мне?..

Он наклонился над ней, лежащей навзничь, и принялся целовать, покусывая ее губы, сминая плечи, возбуждая снова. Но продолжения не последовало – он нехотя отпустил ее.

– Что ты, Женя? – Дыхание у нее частило, сердце билось в горле. – Ты… не хочешь?

– Хочу, милая. Я тебя всегда хочу.

Он улыбнулся той мимолетной улыбкой, которую она любила до восторга. Когда он так улыбался, Маша чувствовала, что есть в его жизни что-то гораздо большее, чем она, что-то значительное и всепоглощающее, к чему он никогда ее не допустит. Это и манило, и терзало, и наполняло смыслом, и делало счастливой – все разом.

– Тогда почему же ты?..

Она стеснялась своих жалобных интонаций, но не могла их унять или хотя бы скрыть.

– У меня завтра ответственные съемки, Машенька. – Как ребенку сказал он ей это! – Еще и текст не выучен. А главное, я должен быть полон энергии. И совершенно сосредоточен. Это важный для меня фильм. Не халтурка в сериале про тяжелую женскую долю, а нечто гораздо большее. Ты должна понять.

– Я понимаю. – У нее даже в носу закололо от стыда за свою назойливость. – Мне сегодня не ночевать?

– К сожалению, нет. И не только сегодня. Съемки в Ярославле. Я неделю буду в экспедиции.

Неделю!.. Ни разу за эти два месяца они не расставались так надолго. Да что надолго – они вообще не расставались. Маша не всегда ночевала у него, и даже редко ночевала, но виделись они почти каждый день, обычно так же, как сегодня: она заходила к его матери, потом к нему… Спектаклей до сентября не было, а съемки летом проходили в основном на натуре – Женя объяснил, что продюсеры ловят каждый солнечный луч, – поэтому заканчивались с заходом солнца, и он спешил домой. Это он сам ей сказал, что спешит – к ней и в нетерпении. Она предполагала, что после целого дня съемок он должен возвращаться усталым, выжатым, как лимон, но оказалось, что это совсем не так. Он возвращался в волнении, в сильнейшем возбуждении и даже стыдился жадности, с которой устремлялся к ожидающей его Маше.

– Ты стыдишься? – рассмеялась она, когда Женя впервые сказал ей об этом.

Лицо у него было в ту минуту такое смешное, такое трогательное смущение в самом деле читалось на нем, что невозможно было не рассмеяться.

– Конечно. – Он потер лоб. – Набрасываюсь на тебя, как подросток в гормональной буре. Но после работы не получается иначе, Машенька. Мне это необходимо. Такие вот издержки профессии.

– Иначе и не надо, – шепнула она.

И в очередной раз поразилась сладости его губ, не в переносном смысле, а в самом прямом. Они были как клубника, с норильского детства навсегда желанная ягода.