Маша кивнула. Ужинать ей не хотелось совсем, да и ничего не хотелось. То есть хотелось – чтобы он ее поцеловал. Да что там поцеловал! Если бы он усадил ее на подоконник прямо здесь, в подъезде, она не смогла бы сопротивляться, а вернее, не захотела бы. Но при этом в ее влечении к нему было что-то совсем другое и более сильное, чем физическое желание. Нить, соединявшая их взгляды, сделалась крепче каната.

– Идешь со мной? – спросил он.

– Да, – ответила она.

У Крастилевского оказалась легкая рука. То есть лицо, конечно. После того как его лицо появилось на пачках сибирского сбора и везде, где этот сбор рекламировался, Машина работа с селебрити пошла как по маслу. Он не был так известен, как какой-нибудь телеведущий, но любой телеведущий вызывал у одних желание ему подражать, а у других отвращение, особенно теперь, когда телевизионные ток-шоу напоминали сумасшедший дом. А Крастилевский ни у кого отвращения не вызывал.

– А, так вас Женя рекламирует? – говорили довольно известные актеры, к которым Маша обращалась в следующие две недели. – Ну тогда и я согласен.

Начальник был доволен – узнаваемые лица на чайных пачках льстили его тщеславию и поднимали продажи, – а Маша вообще летала как на крыльях. Правда, это лишь в малой мере было связано с ее профессиональным успехом.

В тот день, когда фотографировали чай в квартире в Глинищевском переулке, а потом заходили к старушке, ужин так и не состоялся. Спустились на первый этаж, а когда дверь лифта открылась, Крастилевский посмотрел Маше в глаза вопросительным взглядом. Она не знала, каким взглядом ответила ему, но когда он снова нажал на кнопку седьмого этажа, возражать не стала. А зачем притворяться, маленькие они, что ли? Все же понятно.

Он был совсем другой, чем Игорь – полностью отдавался своей страсти, не пытался это скрыть, и каждый захлебывающийся звук исторгался из самого его нутра, и каждый удар его тела внутри ее означал всей своей силой: сколько бы ни было у него раньше женщин, жен, любовниц, сейчас она единственная, кто нужна ему и желанна. При этом он не рассказывал глупостей про то, что не любит нюхать цветок в противогазе, и вел себя осторожно, хотя секс с его стороны был похож на утоление голода, что Машу удивило – неужели у него давно не было женщины? Но спрашивать об этом она не стала. Видно было, что его желание не абстрактно, а направлено именно на нее, и это ошеломило ее так, что было не до вопросов.

– Бог тебя мне послал, милая Пружинка, – утирая со лба самый настоящий крупный пот, сказал Крастилевский.

Он только что отпустил Машины плечи, перекатился на бок и упал на спину рядом с ней. Грудь его ходила ходуном от прерывистого дыхания.

– Ты такой верующий?

От растерянности, от смятения, от неожиданности происшедшего она не знала, что сказать, и сказала, как обычно, глупость.

– В меру. – Он улыбнулся. – Пожалуй, больше суеверный, чем верующий. Но дело не в этом.

– А в чем?

– В том, что ты меня подзавела. Пружинка и есть. Хорошо, что ты появилась.

Маша тоже думала, что это хорошо. И спустя две недели после той ночи, которую они с Крастилевским впервые провели вдвоем, не стала думать иначе.

Ключ у нее был от обеих квартир, поэтому перед тем как зайти к нему, она заглянула к Элине Андреевне. Что собой представляет матушка Крастилевского, стало Маше ясно еще в первые десять минут общения, и это впечатление за два месяца не изменилось тоже.

Когда в школе проходили «Мертвые души», она думала, что Гоголь, конечно, выдумал Коробочку, а теперь видела ее перед собой каждый день и поражалась, как точно она описана. То, что матушка Крастилевского не жила помещицей в глуши, а играла когда-то на столичной сцене, путешествовала и говорила по-французски, ничуть не мешало ее абсолютной глупости и дребезжащей легковесности, и не похоже было, что эти качества приобретены ею с возрастом, а не являются врожденными.

Крастилевский и сам это понимал.

– Но что делать, родственников не выбирают, – сказал он. – Близких особенно.

С этим трудно было не согласиться, и Маша согласилась. Да и что ей стоит зайти к Элине Андреевне, не горшки же из-под нее требуется выносить. Всю работу по дому, то есть по обеим квартирам выполняла безмолвная Поля, а от Маши старушка хотела только разговоров. И хоть после получаса таких разговоров начинала гудеть голова, это вполне можно было перетерпеть.

– Машенька, – сказала Элина Андреевна, едва она переступила порог, – ты не можешь себе вообразить, что говорили вчера вечером.

– Кто говорил? – спросила Маша. – Здрасьте, Элина Андреевна.

– Я не запомнила фамилию, но такой респектабельный человек, политолог. Его Соловьев часто приглашает, а Соловьев мне, ты знаешь, очень импонирует, он умный и к тому же не скрывает, что еврей, это производит прекрасное впечатление, так вот у него был в студии политолог и сказал, что в Северной Корее все не так ужасно, как мы думаем.

Как можно, полчаса послушав телеведущего Соловьева, не понять, что он врет как дышит и все его гости тоже, было для Маши загадкой. Но спорить с матушкой Крастилевского она, конечно, не стала. Не хватало еще, чтобы у той какой-нибудь приступ случился. Выглядит-то бодрой, но мало ли, Женя вон на следующей неделе врача к ней вызвал…

Она просидела у Элины Андреевны час, все это время сгорая от нетерпения. Съемок у Жени сегодня нет, он дома, и если бы Маша не знала, как он доволен тем, что она проводит время с его матерью, то, конечно, давно уже была бы у него, и не просто у него, а в его постели. Если в тот, первый раз он утолял с ней голод, а она лишь отвечала в смятении, то теперь чувствовала, что ее тяга к нему разгорается с каждым днем, становится такой жгучей, что доставляет даже боль, но счастья все же доставляет больше.

– Вот ты мне когда-то не поверила, что репертуарный театр – это сплошные интриги за мизерную зарплату, – говорила Элина Андреевна, раскладывая пасьянс, – а Женечка как раз особенно доволен своими ролями в антрепризах.

Маша хоть убей не помнила, чтобы она поверила или не поверила чему-то про театр, но это не имело значения. Ее удивило, что старушка сказала «когда-то» о том, что происходило всего два месяца назад, но еще больше удивило, как точно это соответствует тому, что она чувствует сама. Ей казалось, что ее жизнь переплелась с Жениной давно и прочно, и она не представляла, как это будет иначе – как сможет она жить без него.

«А зачем представлять? – Маша вздрогнула от одной лишь мысли об этом. – Этого не будет!»

– Машенька, ты говорила, у вас скоро появится в продаже новый чаек? – спросила Элина Андреевна. – Нюта мне вчера рассказывала по телефону, это та Нюта, с которой я когда-то работала в Театральном обществе, в том, что раньше было на улице Горького, прекрасные были времена, теперь оно переехало на Арбат, так вот вчера Нюта видела передачу про плесень, а я пропустила, и представь, плесень обнаруживается в самых разных продуктах, даже когда ее не видно. А вы проверяете чай на плесень? Маша! Что же ты молчишь?