— Да вы только посмотрите, — закудахтала Марина,бросаясь к мольберту. — У нее же здесь совершенно другое выражение лица. Япрекрасно помню тот портрет, у меня и фотография есть. — Мы опятьпереглянулись. — Мне он очень нравился, я еще всегда удивлялась, почему тыего нигде не выставляешь. Раньше у тебя на портрете выражение лица быломечтательным, немного грустным. А сейчас это женщина, умудренная опытом. Ты здесьдаже старше. А потом, глаза.., в них бушует пламя…

— Ну, это явное преувеличение, — начала Софья, ноя перебила ее:

— Когда ты вошла сюда, портрет стоял здесь?

— Конечно.

— А мужчину ты здесь видела?

— Нет. Возможно, он был здесь. Вроде бы я слышала какой-тошум. Но портрет так потряс меня, что я закричала от неожиданности. Мистика. Вгод смерти твоего мужа лицо на портрете вдруг изменило выражение.

— Ты еще Оскара Уайльда сюда приплети, — нервнохихикнула Софья, а Марина с излишним вниманием уставилась на меня. Я отличнопонимала, какие мысли бродят в ее голове. Мое лицо за восемь лет нашегознакомства никаких изменений не претерпело. Как тут не вспомнить Дориана Грея сего портретом? Прожитые годы откладывали свою печать на портрете, а лицоДориана оставалось таким же прекрасным, как в юности.

С этими сказками пора кончать, только мистики мне еще нехватало.

— На самом деле, — спокойно сказала я, —Костас написал два портрета в красном платье с розой.

И оба его не устраивали. Поэтому я их тоже особо не жалую.Первый портрет сейчас в Гамбурге, второй я подумываю продать.

— Так что никакой мистики, — обрадовалась Софья,но тут же нахмурилась. — А вот как он оказался на мольберте? — Онапоспешила к двери в кладовую. Та была не заперта. В кладовой горел свет, ивыставленные вдоль стен полотна радовали глаз. — Человек, которого тывидела в коридоре, вошел сюда, а потом ты его уже не видела? — спросилаСофья Марину Федоровну, та кивнула.

— Он вошел в студию, а я подумала: с какой стати кто-тоходит ночью.., и заглянула… А здесь это, — она вновь ткнула пальцем впортрет. — Когда я увидела, что он изменился…

— Он не менялся, — терпеливо пояснилаСофья. — Он всегда такой был. Тебе же сказали: есть два портрета, вроде быодинаковых, Костас искал особое выражение лица.., он их писал как заведенный,по-моему, штуки три. Да, Лариса?

— Четыре, — поддакнула я, решив нежадничать. — Но два ему не понравились, и их он уничтожил. — Говоряэто, я продолжала осматривать студию. Окно, то, что выходило в сад, было незаперто.

Через него наш гость, скорее всего, и покинул комнату. Унего были ключи не только от студии, но и от кладовой, если он, конечно, непроникает в комнаты сквозь замочную скважину. В такое упорно не верилось. Ктому же Костасу, имей он возможность шастать по земле в свое удовольствие, врядли пришло в голову заглянуть в бывшую мастерскую. Его бы скорее заинтересовалвинный погреб.

Я вздохнула и окончательно успокоилась, потому чтоволноваться — напрасный труд. Если гость успел обнаружить что-то интересное, тос этим уже ничего не поделаешь.

— Что это? — вдруг охнула Скворцова и заметнопобледнела, хотя и до того особо здоровой не выглядела. Она ткнула в меняпальцем с таким видом, точно на мне угнездились минимум три гадюки.

— Что? — сурово нахмурилась я.

— Это кровь, — взвизгнула Марина и собраласьскончаться от ужаса. Будь это в любом другом месте, я бы не возражала, но вмоем доме и без того бог знает что творится. — Это кровь, — закатываязрачки, повторила она, а я, естественно, спросила:

— Где?

Она вновь ткнула пальцем, отчаянно мыча, а я увидела, чторукав моей восхитительной пижамы испачкан чем-то красным, оказалось, не толькорукав, но и моя рука. Теперь и я собралась скончаться на месте, лихорадочнопытаясь вспомнить, где могла пораниться.

— У тебя руки в крови! — взвизгнула МаринаФедоровна, теперь уже тыча в меня пальцем практически беспрестанно. Софья, нетеряя присутствия духа, подошла, ухватилась за мой рукав и зачем-то лизнулаего. В эту суматошную ночь удивляться ничему не приходилось.

— Кетчуп, — сказала она, удовлетворенно кивнув. Янахмурилась, а Скворцова наконец-то прекратила тыкать в меня пальцем и падать вобморок, по-видимому, тоже раздумала. — Где ты так вывозилась? —удивилась Софья, а я набрала в грудь побольше воздуха и грозно произнесла:

— Идем.

— Одну минуту, надо убрать картину. — Софьяотнесла портрет в кладовку, заперла дверь и даже подергала ее. Жест совершеннобессмысленный, если учесть, что у нашего гостя есть ключ.

Наконец мы покинули студию и поднялись на второй этаж. Я воглаве процессии, Софья за мной, а за ней в белой ночной рубашке, больше похожейна балахон, Скворцова. В длинном коридоре по-прежнему горело одинокое бра,Софья решила это исправить и включила верхний свет. Он осветил коридор, которыйзаканчивался у двери в кабинет Артемьева, и на этой самой двери кетчупом, точнокровью, кто-то написал: «Мужеубийца».

— Очень остроумно, — фыркнула Софья. МаринаФедоровна отреагировала совершенно неожиданно: прижимая к груди фонарик, онаначала медленно пятиться, потом развернулась и со всех ног бросилась бежатьвниз. — Вот бы шею свернула, — мечтательно произнесла Софья.

— Где там с нашим-то счастьем, — поддакнула я.

Мы прошли в мою комнату, я переоделась и тщательно вымыларуки. Софья, взяв полотенце, отправилась стирать надпись с двери.

— Как думаешь, кто оставил эту гадость? — спросилаСофья, вернувшись и устраиваясь на моей постели. Против ее присутствия я невозражала, потому что уснуть уже не надеялась.

— Да кто угодно, — вздохнула я. — Крыся созлости, Аглая по глупости, Хоботов по подлости, далее продолжать?

— Мне больше Скворцова нравится. Хотя, может, к кетчупуона отношения и не имеет. С какой стати ее студия заинтересовала?

— Она же объяснила: увидела мужчину…

— Ты ей веришь? Что, если она с неясной цельюпробралась туда, вооружившись фонариком, а когда ты ее застукала, придумалакакого-то мужика.

— Откуда у нее ключи?

— Она столько лет приезжает в этот дом, живет неделями…У Крыськи ключи от отцовского кабинета, можно только гадать, от чего еще.