Петрос поднялся выше и на втором пролете нагнулся и потрогал столбик, слева, четвертый снизу. Если приглядеться, можно было заметить, чем он отличается от соседей; Петрос нащупал неловко заглаженный скол и усмехнулся: шашка его разрубает тело и вещи куда ровнее. Но невозможно мужчине обустроиться в доме, где нет никакого предмета, сделанного своими руками.

Петрос выпрямился и вдруг фыркнул, как недовольная лошадь. Поднялся на второй этаж и прошелся по галерее. Караул у комнат князя с княгиней сняли, как только Мадатовы обосновались в Тифлисе. Но двери держали закрытыми, замки и петли смазывали, и девушки каждое утро сметали пыль, оседавшую в нежилых помещениях. Петрос поработал длинным ключом с замысловатой бородкой, толкнул дверь и стал на пороге. Софья Александровна прямо сейчас могла зайти в свою комнату и тут же присесть хоть в кресло у низкого столика, хоть за диковинный инструмент – клавикорды. Высокий стол, под крышкой которого набиты были струны и клавиши, привезли Мадатовым из Европы. Инструмент путешествовал сушей, морем и снова сушей: из Поти через Тифлис, через Гянджу. Княгиня любила вечером присесть на круглый табурет и провести час вдвоем с музыкой, вспоминая знакомые пьесы, разбирая новые по нотам, что присылали ей вместе с книгами на трех языках. Все это: мебель, предметы, книги – все содержалось в сохранности – и ничего невозможно было забрать с собой. Все оставалось персам.

Петрос захлопнул дверь и тщательно запер. Дошел не торопясь до комнаты князя, но открывать не стал. Оружие Мадатов увез, остальное же комендант и так знал наизусть вплоть до ночного судна, стоящего под жесткой лежанкой.

Он снова вышел на галерею и пригляделся к суете, овладевшей дворовыми. Люди грузили арбы, вьючили лошадей, спорили и ссорились из-за свободного места в повозке, неоседланного еще мула. «Всё рты, – подумал Петрос, – лишние рты, которые Реуту придется кормить в осаде. Но ничего не поделаешь – армия не может жить только сама собой и только ради себя. Солдату легко – он собрал мешок, скатал шинель, поднял ружье и уже на ходу, на марше. Крестьянина держит поле, ремесленника – мастерская. Зачем человек устраивает свой дом? Чтобы отдать его первому, кто пришел и потребовал?..»

Ворота уже раскрыли, и первая арба, скрипя, переваливаясь, потащилась в проем. Петрос подошел к перилам и положил ладони на дерево, высушенное солнцем и отполированное тысячами прикосновений.

– Люди! – позвал он, не особенно напрягаясь, но все во дворе замерли и подняли головы. – Слушайте меня, думайте и решайте. Солнце еще не успеет сесть, а здесь уже будут персы. Еще живы те, кто помнит, как приходил сюда Ага-Мохаммед, нечестивец, сын нечестивца. Слава Господу, что лишил его возможности стать отцом такого же нечестивца. Но те, кто придут сегодня, тоже убийцы, насильники, воры, как и те, что приходили тридцать лет назад. Они разграбят наши дома, они соберут жатву с наших полей, они вырежут скот. Их много, их гораздо больше, чем нас. Пока они сильней даже русских.

Он сделал паузу проглотить слюну и в тишине услышал, как где-то за стеной тихо плачет ребенок. Петрос набрал воздуху в легкие и напрягся. Он не привык говорить долго, это оказалось куда более сложным делом, чем скакать и рубиться. Но сейчас он не мог приказать, сегодня он мог только попробовать убедить.

– Русские затворятся в Шуше. Они возьмут к себе женщин, детей, стариков. Они приглашают всех, кто может держать оружие. Но если мы оставим наш дом… Дом князя Мадатова, который стал родным для многих из нас… Они возьмут его, разграбят.

– Они и так возьмут его, Петрос, – поднялся над двором суровый и грубый голос. – Они возьмут его в любом случае: будем мы здесь или уйдет отсюда!

– Да, возьмут, – подтвердил Петрос, не желая оспаривать очевидное. – Они возьмут его, даже если мы останемся здесь. Но они дорого заплатят за это!

Он замолчал, и над двором повисла тяжелая тишина. Взвизгнуло колесо арбы, и кто-то из дружинников, со спины Петрос не разобрал – кто, пряча лицо, пригибаясь, зашагал рядом с повозкой. А Саркис Наджарян, сверстник Петроса, огромный, плечистый, еле запахивающий бешмет на выросшем животе, затянул узел на последнем тюке, хлопнул по крупу вола и, обняв жену, поднял голову:

– Хорошо сказал, Петрос! Я знаю, сколько стоит стакан моей крови, и не буду сбрасывать цену.

И другие зашевелились, торопясь выпроводить повозки и хотя бы погладить на прощание заходящихся навзрыд жен.

– Женщины уходят, – негромко произнес Петрос, словно общаясь с самим собой. – Женщины уходят, а мы принимаем бой.

Сам не зная, он повторил слова, сказанные меликом Джимшидом. Джимшидом Шахназаровым, дядей и названным отцом князя Мадатова. Слова, сказанные покойным меликом почти тридцать лет назад, когда тот в ущелье повернул своих людей встретить лицом к лицу воинов страшного Ага-Мохаммеда.

С полудня Петрос стоял на стене и смотрел, как покидают селение солдаты и жители. Промаршировали три ротные колонны, протащились четыре орудия, проехали повозки с припасами. Два дружинника вели к Шуше отступающих русских, двое выбранных брошенным жребием. Они не радовались тому, что уходят, они не кричали, что хотели б остаться в замке. Они были воины и привыкли принимать судьбу, глядя ей прямо в глаза. Разве человек может сказать, где ожидает его старуха с острой косой! Сегодня ты стоял прямо против пушки, до краев жерла набитой картечью, и остался без единой царапины, хотя люди вокруг падали, как подрезанные колосья. А послезавтра случайная пуля, пущенная из засады, почти наугад, вдруг уже на самом излете попадает тебе точно в висок… Все знали, что оставшиеся в замке умрут сегодня. Но никто не мог сказать, сколько проживут те, кто уходит.

Еще пятеро ушли за ворота, потому что боялись остаться. Их имена Петрос тут же забыл. Приказал памяти затереть их имена, чтобы не тратить лишние силы на проклятия трусам. Ему сейчас важнее были те, что остались. Сорок два человека стали у парапета, еще семеро дежурили у ворот. У каждого ружье, пистолет, пятьдесят пуль в сумке, кинжал и шашка. Подходи, Аббас-Мирза, подступай к нашему дому – и ты узнаешь, как больно мы умеем кусаться!

Следом за армией потянулись арбы односельчан. Петрос еще с утра послал людей объявить всем домам, чтобы из вещей брали только необходимое. Но съедобные припасы надобно вычистить все, под метелку. Должны были забрать птицу, увести скот. Коровы и курицы не переживут осаду, но позволят продержаться подольше тем, кто запрется в Шуше. Животных привязали к стойкам, птицу и младших детей закинули на тюки, старшие вместе со взрослыми шагали рядом с колесами.

Петрос прощался с людьми, рядом с которыми прожил пятьдесят лет жизни. Просил прощения у тех, с кем был, возможно, суровей и резче, чем требовалось. Кого-то придавил словом, кого-то ожег плеткой, кого-то и вовсе ссадил с ног кулаком, тяжелым и твердым, как обломок скалы. Но теперь все счета сведены и подбиты жирной чертой: они уходят, он – остается.

Об одном он пожалел вскользь, направив шаги по стене, осмотреть в последний раз все посты. Не было среди деревенских повозок его собственной. Не лежала поверх тюков, прижимая к груди котенка, темноволосая, черноглазая дочь, не поспешал рядом сын, выросший уже до обода колеса; не хлестала волов жена, то и дело оглядываясь на стены замка. Все это было у других, но не у него, Петроса. «Может быть, так и лучше, – подумал он. – Я отвечаю за всех и никому не обязан. Никому, кроме Бога и господина…»