По данному Прокопом знаку все расселись вокруг заваленногокартами стола. Рейневан чувствовал себя неловко, понимая, сколь чужероднымтелом он является в собравшейся за столом компании. Его самочувствие отнюдь неулучшала бесцеремонная развязность Шарлея, всегда и везде чувствовавшего себякак дома. Не помогал и тот факт, что Прокоупек и Рачинский без оговорокпринимали их присутствие.

Они были к этому привычны. У Прокопа под рукой всегда быливсякой масти разведчики, послы, эмиссары и люди для специальных и даже оченьспециальных поручений.

— Осада не будет краткосрочной, — прервал молчание ПрокопГолый. — Мы сидим под Колином с Крестовоздвиженья[89], и я будусчитать успехом, если город сдастся до адвента[90]. Можетслучиться и так, брат Вышек, что, вернувшись из Польши, ты еще застанешь меняздесь. Когда отправляешься?

— Завтра на рассвете. Через Одры, потом через Чешин в Затор.

— Ехать не боишься? Сейчас в Польше не только Олесьницкий, алюбой старостишка может тебя в яму посадить. По законам, которые объявилЯгелло. В результате болезни живота, вероятно.

Все, в том числе и Рейневан, знали, в чем дело. С апреля1424 года в Польском королевстве действовал велуньский эдикт, изданный поднажимом епископа Олесьницкого, Люксембуржца и папских легатов. Эдикт — хоть внем не было ни имени Гуса, ни слова «гуситы» — говорил, однако, expressisverbis[91] о Чехии как о территории, «зараженной ересью», запрещалполякам торговать с Чехией и вообще выезжать в Чехию. Тем же, кто там пребывал,приказывал немедленно вернуться. Непослушных ждала инфамия[92]и конфискация имущества. Сверх того в отношении кацеров[93]эдикт принципиально изменил правовую квалификацию — из отступления, ранеекаравшегося в Польше церковными судами, еретизм превратился в преступлениепротив королевства и короля, в crimenlaesaemajestatis[94] игосударственную измену. Такое определение охватило преследованием и наказаниемза кацерство и весь государственный аппарат, а для признанных виновнымиозначало смертный приговор.

Чехов, естественно, это обозлило — Польшу они считалибратской страной, а тут вместо ожидаемого общего фронта против «немчуры» такоеоскорбление вместо фронта — афронт. Однако большинство понимало побужденияЯгеллы и правила запутанной игры, которую он вынужден был вести. Вскоре сталоясно, что эдикт был грозным исключительно по букве — и буквами кончался. Именнопоэтому, когда чех говорил «велуньский эдикт», он многозначительно подмигивалили издевательски похмыкивал. Как Прокоп сейчас.

— Это ничего, стоит крестоносцам за Дрвенцу двинуться, Ягеллотут же о своем шумном эдикте забудет. Ибо знает, если придется помощь противнемцев просить, то скорее всего не у Рима.

— Угу, — ответил Рачинский. — Факт, не возражаю. Но чтобы яне боялся, тоже не скажу. Еду, правда, тайно. Но вы сами знаете, как там сновым законом: каждый тут же наперегонки бежит, каждый хочет похвалитьсяэнтузиазмом, выскочить и проявиться, а вдруг оценят и продвинут. Так что уЗбышка Олесьницкого на услугах целая армия доносителей. А у того Йенджея Мышки,епископского викария, у этого паршивца и сукина сына, нос как у пса, и он имсловно пес вынюхивает, нет ли рядом с королем Владиславом какого-нито гусита...Простите, я хотел сказать...

— Ты хотел сказать «какого-нито гусита», — холодно оборвалПрокоп. — Не будем прятать голову в песок.

— Верно... Но я к королю скорее всего не приближусь. ВЗаторе встречусь с Яном Мэнжиком из Домбровы, партизаном нашего дела, мы вместепоедем до Песчаной Скалы, там тайно встретимся с господином Петром Шафранцем,краковским подкоморным. А Петр относится к нам доброжелательно, передастВладиславу послание.

— Ну, ну, — задумчиво проговорил Прокоп, крутя ус. — СамомуЯгелле сейчас не до послов. У него теперь другие заботы.

Присутствующие обменялись многозначительными взглядами.Знали, в чем дело, известие разошлось быстро и широко. Королеву Сонку, женуЯгеллы, обвинили в вероломстве и людоедстве. Спустила с поводка свой супружнийстыд по меньшей мере с семью рыцарями. По Кракову шли аресты и следствия, аЯгелло, обычно спокойный, тоже разбушевался.

— Огромная на тебе, брат Вышек, лежит ответственность. Досих пор наши посольства в Польшу кончались скверно. Достаточно вспомнить Гинкаиз Кольштейна. Поэтому первым делом передай, прошу, господину Шафранцу, чтоесли король Владислав позволит, то вскоре в Вавель поклониться его величествуприбудет чешское посольство, во главе которого буду лично я. Самое главное втвоей миссии — подготовить мою. Так и скажешь: ты являешься моим полномочнымпослом.

Вышек Рачинский поклонился.

— На твое решение и понимание оставляю, — продолжал ПрокопГолый, — с кем еще ты в Польше поговоришь, с кем сблизишься. Кого выспросишь.Потому что ты должен знать, что я еще не решил, к кому со своим посольствомнаправлюсь. Хотел бы к Ягелле. Но при неблагоприятных обстоятельствах не исключаюВитольда.

Рачинский открыл рот, но смолчал.

— С князем Витольдом, — проговорил Прокоупек, — у нас одинпуть. Одинаковые у нас планы.

— В чем одинаковые?

— Чехия от моря до моря. Такая у нас программа.

Лицо Вышка явно говорило о многом, потому что Прокоупек тутже поспешил пояснить.

— Бранденбургия, — заявил он, тыча пальцем в каргу. — Этаземля искони принадлежала Чешской Короне. Люксембурги просто отступилиБранденбургию Гогенцоллернам, так что вполне можно этот торг признатьнедействительным. Зигмунта Люксембуржца мы не признали королем, не признаем иего гешефты. Отберем то, что нам принадлежит. А если немчура воспротивится, тоотправимся туда с телегами и по заднице их отлупим.

— Понимаю, — сказал Рачинский.

Но выражение его лица почти не изменилось. Прокоупек этовидел.

— Получив Бранденбургию, — продолжал он, — возьмемся заОрден, за Крестоносцев. Отгоним проклятых тевтонцев от Балтики. И вот оно —море. Не так, что ли?

— А Польша? — холодно спросил Вышек.