Рыцарь Цеттриц-младший, хозяин Шварцвальдау, сидел,раскинувшись на напоминающем трон кресле. Стену за его спиной покрывал немногозакопченный гобелен, изображающий, судя по всему, райский сад. У ног рыцарялежали две невероятно грязные борзые. Рядом, за заставленным столом, сиделасвита рыцаря, лишь немногим менее грязная, чем борзые, состоящая из пяти вооруженныхбургманов и двух женщин легко угадываемой профессии.

Герман фон Цеттриц стряхнул крошки хлеба с живота и родовогогерба — красно-серебряной турьей головы — глянул сверху на священника, стоящегоперед ним в униженной позе просителя.

— Да, — повторил он. — Конечно, да, поп. Как тебя звать?Забыл.

— Отец Апфельбаум. — Священник поднял глаза. У глаз, какотметил Цеттриц, был цвет стали.

— Значит, — он выдвинул челюсть, — так оно и есть. Да, попАпфельбаум. Упомянутый Тибальд Раабе сидит у меня в яме. Я арестовал мерзавца.Ибо он еретик.

— Серьезно?

— Он распевал пасквили на попов, насмехался над СвятымОтцом. Картинку такую потешную показывал, дескать, папа Мартин V в хлеву засвинками присматривает, папа — это тот третий, с тиарой на голове, третий слева.Хааа-ха-ха-хааа-ха-ха!

Цеттриц аж прослезился от смеха, с ним разом и его бургманы.Одна из борзых залаяла, получила пинка. Сталеглазый пришелец страдальческиулыбнулся.

— Однако ж я его предупреждал, — посерьезнел рыцарь, — чтобыон мне подданных не подстрекал. Пой, говорю ему, курва мать, сколь угоднопесенки о Виллисе и Антихристе, называй сколько влезет попов пиявками, потомукак они и есть пиявки. Но не втолковывай черни, курва твоя мать, что передБогом все равны и что вскоре все будет общим, включая и мое имущество, мой бурги мою сокровищницу. И что дань замку вообще платить не надо, потому чтоприближающийся справедливый божеский порядок упразднит и ликвидирует всякиеподати и повинности. Я предупреждал, предостерегал. Он не послушался, вот я и посадилего в яму. Еще не решил, что с ним делать. Может, велю повесить. Может, тольковыпороть. Может, поставлю под прангер на рынке в Ландесхуте. Может, выдам вруки вроцлавского епископа. Мне надо смягчать отношения с епископатом, потомучто мы в последнее время малость пособачились, хаааа-ха-ха!

Сталеглазый священник, конечно, знал, в чем дело, Знал онападении на монастырь цистерцианцев в Кшешове, которое Цеттриц совершил летомпрошлого года. Из хохота людей за столом он сделал вывод, что они навернякаучаствовали в грабеже. Возможно, он слишком внимательно присматривался,возможно, что-то было в его лице, потому что хозяин Шварцвальдау неожиданновыпрямился и хватанул рукой по поручню кресла.

— Кшешовский аббат спалил у меня трех мальчишек! — рявкнул онтак, что не постыдился бы и гербовый тур. — Вопреки мне проделал. Не поладил сомной, курва его мать, хоть я его предупреждал, что так этого не оставлю!Бездоказательно обвинил парней в содействии и сочувствии гуситам, отправил накостер! А все только для того, чтобы меня обидеть. Думал, я не решусь, думал, уменя сил нет, чтобы на монастырь ударить. Ну так я ему показал, где ракизимуют!

— Демонстрация, — священник снова поднял глаза, — прошла,если я не ошибаюсь, с помощью и при участии трутновских сирот под началом ЯнаБаштина из Поростле.

Рыцарь наклонился. Просверлил его взглядом.

— Кто ты такой, поп?

— А вы не догадываетесь?

— Догадываюсь, верно, — кашлянул Цеттриц. — Да и то правда,что я аббата научил повиновению с вашей неоценимой гуситской помощью. Но развеэто делает меня гуситом? Я принимаю причастие по католическому образцу, верю вчистилище, а при необходимости призываю святых. У меня нет с вами ничегообщего.

— За исключением добычи, награбленной в Кшешове, поделеннойпополам с Баштином. Кони, скот, свиньи, деньги в золоте и серебре, вина,литургические сосуды... думаете, господин, епископ Конрад отпустит вам грехи вобмен на какого-то уличного певца?

— Не слишком ли, — Цеттриц прищурился, — смело начинаешь?Поосторожней. А то и тебя добавлю к расчету. Ох обрадовался бы тебе епископ,обрадовался бы. Однако вижу, что ты пройдоха, а не какой-то губошлеп. Только ниголоса, ни глаз не поднимай. Перед рыцарем стоишь! Перед хозяином.

— Знаю. И предлагаю по-рыцарски прикрыть дело. Приличныйвыкуп за оруженосца — десять коп грошей. Певец больше оруженосца не стоит. Язаплачу за него.

Цеттриц посмотрел на бургманов, те как по команде ощерились,

— Ты привез сюда серебро? Оно у тебя во вьюках, да? А конь —в конюшне? В моей конюшне? В моем замке?

— Точно. В вашей конюшне, в вашем замке. Но вы не дали мнедоговорить. Я дам вам за Тибальда еще кое-что.

— Интересно знать что?

— Гарантию. Когда Божьи воины придут в Силезию, а этослучится вот-вот, когда начнут жечь здесь все до голой земли, ни с вашейконюшней, ни с вашим замком, ни с имуществом ваших подданных не случится ничегоплохого. Мы в принципе не сжигаем имущества дружественных нам людей. А темболее союзников.

Долго стояла тишина. Было так тихо, что можно было слышать,как чешутся борзые, укрывающие в шерсти блох.

— Все вон! — неожиданно рявкнул своей свите рыцарь. — Прочь!Вон! Все! Да побыстрее!

— Касательно союза и дружбы, — проговорил, когда ониостались одни, Герман Цеттриц-младший, хозяин Шварцвальдау. — Касательнобудущего сотрудничества... Будущей общей борьбы и братства по оружию... Идележа добычи, естественно... Можно ли, брат чех, поговорить поподробнее?

Сразу за воротами они дали коням шпоры, пошли галопом. Небона западе темнело, даже чернело. Вихрь выл и свистел в кронах пихт, срывал сухиелистья с дубов и грабов.

— Пан Влк.

— Что?

— Благодарю. Благодарю за освобождение!

Сталеглазый священник повернулся в седле.

— Ты мне нужен, Тибальд Раабе. Мне нужна информация.

— Понимаю.

— Сомневаюсь. Да, Раабе, еще одно.

— Слушаю, пан Влк.

— Никогда больше не смей произносить вслух мое имя.

Деревушка должна была лежать как раз на пути отрядов Баштинаиз Поростле, которые после прошлогоднего нападения на кшешовский монастырьграбили районы между Ландешутом и Валбжихом. Деревня чем-то, видимо, насолилагуситам, потому что от нее осталась черная выгоревшая земля, из которой толькокое-где что-то торчало. Мало что осталось также от местной церквушки — ну ровностолько, чтобы можно было понять, что это была церквушка. Единственное, чтоуцелело, был придорожный крест да лежащее за пепелищем храмика кладбище,спрятавшееся в ольховнике.