Она привязана была ко мне всей душой, полюбила меня, какродное дитя свое, и я, еще с неостывшими слезами от разлуки с Катей, еще сболевшим сердцем, жадно бросилась в материнские объятия моей благодетельницы. Стех пор горячая моя любовь к ней не прерывалась. Она была мне мать, сестра,друг, заменила мне все на свете и взлелеяла мою юность. К тому же я скорозаметила инстинктом, предчувствием, что судьба ее вовсе не так красна, как отом можно было судить с первого взгляда по ее тихой, казавшейся спокойною,жизни, по видимой свободе, по безмятежно-ясной улыбке, которая так частосветлела на лице ее, и потому каждый день моего развития объяснял мнечто-нибудь новое в судьбе моей благодетельницы, что-то такое, что мучительно имедленно угадывалось сердцем моим, и вместе с грустным сознанием все более иболее росла и крепла моя к ней привязанность.

Характер ее был робок, слаб. Смотря на ясные, спокойныечерты лица ее, нельзя было предположить с первого раза, чтоб какая-нибудьтревога могла смутить ее праведное сердце. Помыслить нельзя было, чтоб онамогла не любить хоть кого-нибудь; сострадание всегда брало в ее душе верх даженад самим отвращением, а между тем она привязана была к немногим друзьям и жилав полном уединении… Она была страстна и впечатлительна по натуре своей, но в тоже время как будто сама боялась своих впечатлений, как будто каждую минутустерегла свое сердце, не давая ему забыться, хотя бы в мечтанье. Иногда вдруг,среди самой светлой минуты, я замечала слезы в глазах ее: словно внезапноетягостное воспоминание чего-то мучительно терзавшего ее совесть вспыхивало в еедуше; как будто что-то стерегло ее счастье и враждебно смущало его. И чем,казалось, счастливее была она, чем покойнее, яснее была минута ее жизни, темближе была тоска, тем вероятнее была внезапная грусть, слезы: как будто на неенаходил припадок. Я не запомню ни одного спокойного месяца в целые восемь лет.Муж, по-видимому, очень любил ее; она обожала его. Но с первого взглядаказалось, как будто что-то было недосказано между ними. Какая-то тайна была всудьбе ее; по крайней мере я начала подозревать с первой минуты…

Муж Александры Михайловны с первого раза произвел на меняугрюмое впечатление. Это впечатление зародилось в детстве и уже никогда неизглаживалось. С виду это был человек высокий, худой и как будто с намерениемскрывавший свой взгляд под большими зелеными очками. Он был несообщителен, сухи даже глаз на глаз с женой как будто не находил темы для разговора. Он,видимо, тяготился людьми. На меня он не обращал никакого внимания, а между темя каждый раз, когда, бывало, вечером все трое сойдемся в гостиной АлександрыМихайловны пить чай, была сама не своя во время его присутствия. Украдкойвзглядывала я на Александру Михайловну и с тоскою замечала, что и она вся какбудто трепещет пред ним, как будто обдумывает каждое свое движение, бледнеет,если замечает, что муж становится особенно суров и угрюм, или внезапно всяпокраснеет, как будто услышав или угадав какой-нибудь намек в каком-нибудьслове мужа. Я чувствовала, что ей тяжело быть с ним вместе, а между тем она,по-видимому, жить не могла без него ни минуты. Меня поражало ее необыкновенноевнимание к нему, к каждому его слову, к каждому движению; как будто бы ейхотелось всеми силами в чем-то угодить ему, как будто она чувствовала, что ейне удавалось исполнить своего желания. Она как будто вымаливала у негоодобрения: малейшая улыбка на его лице, полслова ласкового – и она была счастлива;точно как будто это были первые минуты еще робкой, еще безнадежной любви. Оназа мужем ухаживала как за трудным больным. Когда же он уходил к себе в кабинет,пожав руку Александры Михайловны, на которую, как мне казалось, смотрел всегдас каким-то тягостным для нее состраданием, она вся переменялась. Движения,разговор ее тотчас же становились веселее, свободнее. Но какое-то смущение ещенадолго оставалось в ней после каждого свидания с мужем. Она тотчас же начиналаприпоминать каждое слово, им сказанное, как будто взвешивая все слова его.Нередко обращалась она ко мне с вопросом: так ли она слышала и так ли именновыразился Петр Александрович? – как будто ища какого-то другого смысла в том,что он говорил, и только, может быть целый час спустя, совершенно ободрялась,как будто убедившись, что он совершенно доволен ею и что она напраснотревожится. Тогда она вдруг становилась добра, весела, радостна, целовала меня,смеялась со мной или подходила к фортепьяно и импровизировала на них часа два.Но нередко радость ее вдруг прерывалась: она начинала плакать, и когда ясмотрела на нее, вся в тревоге, в смущении, в испуге, она тотчас уверяла меняшепотом, как будто боясь, чтоб нас не услышали, что слезы ее так, ничего, чтоей весело и чтоб я об ней не мучилась. Случалось, что в отсутствие мужа онавдруг начинала тревожиться, расспрашивать о нем, беспокоиться: посылала узнать,что он делает, разузнавала от своей девушки, зачем приказано подавать лошадей икуда он хочет ехать, не болен ли он, весел или скучен, что говорил и т. д. Оделах и занятиях его она как будто не смела с ним сама заговаривать. Когда онсоветовал ей что-нибудь или просил о чем, она выслушивала его так покорно, такробела за себя, как будто была его раба. Она очень любила, чтоб он похвалил что-нибудьу ней, какую-нибудь вещь, книгу, какое-нибудь ее рукоделье. Она как будтотщеславилась этим и тотчас делалась счастлива. Но радостям ее не было конца,когда он невзначай (что было очень редко) вздумает приласкать малюток детей,которых было двое. Лицо ее преображалось, сияло счастием, и в эти минуты ейслучалось даже слишком увлечься своею радостью перед мужем. Она, например, дажедо того простирала смелость, что вдруг сама, без его вызова, предлагала ему,конечно с робостью и трепещущим голосом, чтоб он или выслушал новую музыку,которую она получила, или сказал свое мнение о какой-нибудь книге, или дажепозволил ей прочесть себе страницу-другую какого-нибудь автора, который в тотдень произвел на нее особенное впечатление. Иногда муж благосклонно исполнялвсе желания ее и даже снисходительно ей улыбался, как улыбаютсябаловнику-дитяти, которому не хотят отказать в иной странной прихоти, боясьпреждевременно и враждебно смутить его наивность. Но, не знаю почему, меня доглубины души возмущали эта улыбка, это высокомерное снисхождение, этонеравенство между ними; я молчала, удерживалась и только прилежно следила заними с ребяческим любопытством, но с преждевременно суровой думой. В другой разя замечала, что он вдруг как будто невольно спохватится, как будто опомнится;как будто он внезапно, через силу и против воли, вспомнит о чем-то тяжелом,ужасном, неизбежном; мигом снисходительная улыбка исчезает с лица его и глазаего вдруг устремляются на оторопевшую жену с таким состраданием, от которого явздрагивала, которое, как теперь сознаю, если б было ко мне, то я быизмучилась. В ту же минуту радость исчезала с лица Александры Михайловны.Музыка или чтение прерывались. Она бледнела, но крепилась и молчала. Наступаланеприятная минута, тоскливая минута, которая иногда долго длилась. Наконец мужпрерывал ее. Он подымался с места, как будто через силу подавляя в себе досадуи волнение, и, пройдя несколько раз по комнате в угрюмом молчании, жал рукужене, глубоко вздыхал и, в очевидном смущении, сказав несколько отрывистыхслов, в которых как бы проглядывало желание утешить жену, выходил из комнаты, аАлександра Михайловна ударялась в слезы или впадала в страшную, долгую грусть.Часто он благословлял и крестил ее, как ребенка, прощаясь с ней с вечера, и онапринимала его благословение со слезами благодарности и с благоговением. Но немогу забыть нескольких вечеров в нашем доме (в целые восемь лет – двух-трех, неболее), когда Александра Михайловна как будто вдруг вся переменилась. Какой-тогнев, какое-то негодование отражались на обыкновенно тихом лице ее вместовсегдашнего самоуничижения и благоговения к мужу. Иногда целый часприготовлялась гроза; муж становился молчаливее, суровее и угрюмееобыкновенного. Наконец больное сердце бедной женщины как будто не выносило. Онаначинала прерывающимся от волнения голосом разговор, сначала отрывистый,бессвязный, полный какие-то намеков и горьких недомолвок; потом, как будто невынося тоски своей, вдруг разрешалась слезами, рыданиями, а затем следовалвзрыв негодования, укоров, жалоб, отчаяния, – словно она впадала в болезненныйкризис. И тогда нужно было видеть, с каким терпением выносил это муж, с какимучастием склонял ее успокоиться, целовал ее руки и даже, наконец, начиналплакать вместе с нею; тогда вдруг она как будто опомнится, как будто совестькрикнет на нее и уличит в преступлении. Слезы мужа потрясали ее, и она, ломаяруки, в отчаянии, с судорожными рыданиями, у ног его вымаливала о прощении,которое тотчас же получала. Но еще надолго продолжались мучения ее совести,слезы и моления простить ее, и еще робче, еще трепетнее становилась она передним на целые месяцы. Я ничего не могла понять в этих укорах и упреках; меня жеи высылали в это время из комнаты, и всегда очень неловко. Но скрытьсясовершенно от меня не могли. Я наблюдала, замечала, угадывала, и с самогоначала вселилось в меня темное подозрение, что какая-то тайна лежит на всемэтом, что эти внезапные взрывы уязвленного сердца не простой нервный кризис,что недаром же всегда хмурен муж, что недаром это как будто двусмысленноесострадание его к бедной, больной жене, что недаром всегдашняя робость и трепетее перед ним и эта смиренная, странная любовь, которую она даже не смелапроявить пред мужем, что недаром это уединение, эта монастырская жизнь, эта краскаи эта внезапная смертная бледность на лице ее в присутствии мужа.