Но так как подобные сцены с мужем были очень редки; так какжизнь наша была очень однообразна и я уже слишком близко к ней присмотрелась;так как, наконец, я развивалась и росла очень быстро и много уж началопробуждаться во мне нового, хотя бессознательного, отвлекавшего меня от моихнаблюдений, то я и привыкла наконец к этой жизни, к этим обычаям и кхарактерам, которые меня окружали. Я, конечно, не могла не задумываться подчас,глядя на Александру Михайловну, но думы мои покамест не разрешались ничем. Я жекрепко любила ее, уважала ее тоску и потому боялась смущать ее подымчивоесердце своим любопытством. Она понимала меня и сколько раз готова былаблагодарить меня за мою к ней привязанность! То, заметив заботу мою, улыбаласьнередко сквозь слезы и сама шутила над частыми слезами своими; то вдруг начнетрассказывать мне, что она очень довольна, очень счастлива, что к ней все такдобры, что все те, которых она знала, до сих пор так любили ее, что ее оченьмучит то, что Петр Александрович вечно тоскует о ней, о ее душевномспокойствии, тогда как она, напротив, так счастлива, так счастлива!.. И тут онаобнимала меня с таким глубоким чувством, такою любовью светилось лицо ее, чтосердце мое, если можно сказать, как-то болело сочувствием к ней.

Черты лица ее никогда не изгладятся из моей памяти. Они былиправильны, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали строгую прелестьее красоты. Густейшие черные волосы, зачесанные гладко книзу, бросали суровую,резкую тень на окраины щек; но, казалось, тем любовнее поражал вас контраст еенежного взгляда, больших детски ясных голубых глаз, робкой улыбки и всего этогокроткого, бледного лица, на котором отражалось подчас так много наивного, несмелого,как бы незащищенного, как будто боявшегося за каждое ощущение, за каждый порывсердца – и за мгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но в инуюсчастливую, нетревожную минуту в этом взгляде, проницавшем в сердце, былостолько ясного, светлого, как день, столько праведно-спокойного; эти глаза,голубые как небо, сияли такою любовью, смотрели так сладко, в них отражалосьвсегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ко всему,что просило любви, молило о сострадании, – что вся душа покорялась ей, невольностремилась к ней и, казалось, от нее же принимала и эту ясность, и этоспокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в иной раз засмотришься наголубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целые часы в сладостном созерцаниии что свободнее, спокойнее становится в эти минуты душа, точно в ней, как будтов тихой пелене воды, отразился величавый купол небесный. Когда же – и это такчасто случалось – одушевление нагоняло краску на ее лицо и грудь ее колыхаласьот волнения, тогда глаза ее блестели как молния, как будто метали искры, какбудто вся ее душа, целомудренно сохранившая чистый пламень прекрасного, теперьее воодушевившего, переселялась в них. В эти минуты она была как вдохновенная.И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, робкогонастроения духа к просветленному, высокому одушевлению, к чистому, строгомуэнтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски скорого, столькомладенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы отдал, чтоб подметитьтакую минуту светлого восторга и перенесть это вдохновенное лицо на полотно.

С первых дней моих в этом доме я увидела, что она дажеобрадовалась мне в своем уединении. Тогда еще у ней было только одно дитя итолько год как она была матерью. Но я вполне была ее дочерью, и различий междумной и своими она делать не могла. С каким жаром она принялась за моевоспитание! Она так заторопилась вначале, что мадам Леотар невольно улыбалась,на нее глядя. В самом деле, мы было взялись вдруг за все, так что и не понялибыло друг друга. Например, она взялась учить меня сама и вдруг очень многому,но так многому, что выходило с ее стороны больше горячки, больше жара, болеелюбовного нетерпения, чем истинной пользы для меня. Сначала она была огорченасвоим неуменьем; но, рассмеявшись, мы принялись сызнова, хотя АлександраМихайловна, несмотря на первую неудачу, смело объявила себя против системымадам Леотар. Они спорили, смеясь, но новая воспитательница моя наотрезобъявила себя против всякой системы, утверждая, что мы с нею ощупью найдемнастоящую дорогу, что нечего мне набивать голову сухими познаниями и что весьуспех зависит от уразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добруюволю, – и она была права, потому что вполне одерживала победу. Во-первых, ссамого начала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились, как двеподруги, и иногда делалось так, что как будто я учила Александру Михайловну, незамечая хитрости. Так между нами часто рождались споры, и я из всех силгорячилась, чтоб доказать дело, как я его понимаю, и незаметно АлександраМихайловна выводила меня на настоящий путь. Но кончалось тем, что, когда мыдоберемся до истины, я тотчас догадывалась, изобличала уловку АлександрыМихайловны, и, взвесив все ее старания со мной, нередко целые часы,пожертвованные таким образом для моей пользы, я бросалась к ней на шею и крепкообнимала ее после каждого урока. Моя чувствительность изумляла и трогала еедаже до недоумения. Она с любопытством начинала расспрашивать о моем прошедшем,желая услышать его от меня, и каждый раз после моих рассказов становилась сомной нежнее и серьезнее, – серьезнее, потому что я, с моим несчастным детством,внушала ей, вместе с состраданием, как будто какое-то уважение. После моихпризнаний мы пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне жеобъясняла мое прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его имногому вновь научалась. Мадам Леотар часто находила эти разговоры слишкомсерьезными и, видя мои невольные слезы, считала их совсем не у места. Я жедумала совершенно напротив, потому что после этих уроков мне становилось таклегко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего несчастного. Сверхтого, я была слишком благодарна Александре Михайловне за то, что с каждым днемона все более и более заставляла так любить себя. Мадам Леотар и невдомек было,что таким образом, мало-помалу, уравнивалось и приходило в стройную гармониювсе, что прежде поднималось из души неправильно, преждевременно-бурно и до чегодоходило мое детское сердце, все изъязвленное, с мучительною болью, так чтонесправедливо ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откудаудары.

День начинался тем, что мы обе сходились в детской у ееребенка, будили его, одевали, убирали, кормили его, забавляли, учили егоговорить. Наконец мы оставляли ребенка и садились за дело. Учились мы многому,но бог знает, какая это была наука. Тут было все, и вместе с тем ничегоопределенного. Мы читали, рассказывали друг другу свои впечатления, бросаликнигу для музыки, и целые часы летели незаметно. По вечерам часто приходил Б.,друг Александры Михайловны, приходила мадам Леотар; нередко начинался разговорсамый жаркий, горячий об искусстве, о жизни (которую мы в нашем кружке зналитолько понаслышке), о действительности, об идеалах, о прошедшем и будущем, и мызасиживались за полночь. Я слушала из всех сил, воспламенялась вместе сдругими, смеялась или была растрогана, и тут-то узнала я в подробности все то,что касалось до моего отца и до моего первого детства. Между тем я росла; мненанимали учителей, от которых, без Александры Михайловны, я бы ничему ненаучилась. С учителем географии я бы только ослепла, отыскивая на карте городаи реки. С Александрой Михайловной мы пускались в такие путешествия, перебывалив таких странах, видели столько диковин, пережили столько восторженных, столькофантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочитанныхею, наконец, решительно недостало: мы принуждены были приняться за новые книги.Скоро я могла сама показывать моему учителю географии, хотя все-таки, нужноотдать ему справедливость, он до конца сохранил передо мной превосходство вполном и совершенно определительном познании градусов, под которыми лежалкакой-нибудь городок, и тысяч, сотен и даже тех десятков жителей, которые в немзаключались. Учителю истории платились деньги тоже чрезвычайно исправно; но, поуходе его, мы с Александрой Михайловной историю учили по-своему: брались закниги и зачитывались иногда до глубокой ночи, или, лучше сказать читала АлександраМихайловна, потому что она же и держала цензуру. Никогда я не испытывала болеевосторга, как после этого чтения. Мы одушевлялись обе, как будто сами былигероями. Конечно, между строчками читалось больше, чем в строчках; Александраже Михайловна, кроме того, прекрасно рассказывала, так, как будто при нейслучилось все, о чем мы читали. Но пусть будет, пожалуй, смешно, что мы таквоспламенялись и просиживали за полночь, я – ребенок, она – уязвленное сердце,так тяжело переносившее жизнь! Я знала, что она как будто отдыхала подле меня.Припоминаю, что подчас я странно задумывалась, на нее глядя, я угадывала, и,прежде чем я начала жить, я уже угадала многое в жизни.