Наконец мне минуло тринадцать лет. Между тем здоровьеАлександры Михайловны становилось все хуже и хуже. Она делаласьраздражительнее, припадки ее безвыходной грусти ожесточеннее, визиты мужаначались чаще, и просиживал он с нею, разумеется, как и прежде, почти молча,суровый и хмурый, все больше и больше времени. Ее судьба стала сильнее заниматьменя. Я выходила из детства, во мне уж сформировалось много новых впечатлений,наблюдений, увлечений, догадок; ясно, что загадка, бывшая в этом семействе, всеболее и более стала мучить меня. Были минуты, в которые мне казалось, что ячто-то понимаю в этой загадке. В другое время я впадала в равнодушие, в апатию,даже в досаду, и забывала свое любопытство, не находя ни на один вопросразрешения. Порой – и это случалось все чаще и чаще – я испытывала страннуюпотребность оставаться одной и думать, все думать: моя настоящая минута похожабыла на то время, когда еще я жила у родителей и когда вначале, прежде чемсошлась с отцом, целый год думала, соображала, приглядывалась из своего угла насвет божий, так что наконец совсем одичала среди фантастических призраков, мноюже созданных. Разница была в том, что теперь было больше нетерпения, большетоски, более новых, бессознательных порывов, более жажды к движению, кподымчивости, так что сосредоточиться на одном, как было прежде, я не могла. Ссвоей стороны, Александра Михайловна как будто сама стала более удаляться меня.В этом возрасте я уже почти не могла ей быть подругой. Я была не ребенок, яслишком о многом спрашивала и подчас смотрела на нее так, что она должна былапотуплять глаза предо мною. Были странные минуты. Я не могла видеть ее слез, ичасто слезы накипали в моих глазах, глядя на нее. Я бросалась к ней на шею игорячо обнимала ее. Что она могла отвечать мне? Я чувствовала, что была ей втягость. Но в другое время – и это было тяжелое, грустное время – она сама, какбудто в каком-то отчаянии, судорожно обнимала меня, как будто искала моегоучастия, как будто не могла выносить своего одиночества, как будто я ужпонимала ее, как будто мы страдали с ней вместе. Но между нами все-такиоставалась тайна, это было очевидно, и я уж сама начала удаляться от нее в этиминуты. Мне тяжело было с ней. Кроме того, нас уж мало что соединяло, однамузыка. Но музыку стали ей запрещать доктора. Книги? Но здесь было всеготруднее. Она решительно не знала, как читать со мною. Мы, конечно, остановилисьбы на первой странице: каждое слово могло быть намеком, каждая незначащая фраза– загадкой. От разговора вдвоем, горячего, задушевного, мы обе бежали.

И вот в это время судьба внезапно и неожиданно повернула моюжизнь чрезвычайно странным образом. Мое внимание, мои чувства, сердце, голова –все разом, с напряженною силою, доходившею даже до энтузиазма, обратилось вдругк другой, совсем неожиданной деятельности, и я сама, не заметив того, всяперенеслась в новый мир; мне некогда было обернуться, осмотреться, одуматься; ямогла погибнуть, даже чувствовала это; но соблазн был сильнее страха, и я пошланаудачу, закрывши глаза. И надолго отвлеклась я от той действительности,которая так начинала тяготить меня и в которой я так жадно и бесполезно искалавыхода. Вот что такое это было и вот как оно случилось.

Из столовой было три выхода: один в большие комнаты, другойв мою и в детские, а третий вел в библиотеку. Из библиотеки был еще другой ход,отделявшийся от моей комнаты только одним рабочим кабинетом, в которомобыкновенно помещался помощник Петра Александровича в делах, его переписчик,его сподручник, бывший в одно и то же время его секретарем и фактором. Ключ отшкафов и библиотеки хранился у него. Однажды, после обеда, когда его не былодома, а нашла этот ключ на полу. Меня взяло любопытство, и, вооружась своейнаходкой, я вошла в библиотеку. Это была довольно большая комната, оченьсветлая, уставленная кругом восемью большими шкафами, полными книг. Книг былоочень много, и из них большая часть досталась Петру Александровичу как-то понаследству. Другая часть книг собрана была Александрой Михайловной, котораяпокупала их беспрестанно. До сих пор мне давали читать с большоюосмотрительностию, так что я без труда догадалась, что мне многое запрещают ичто многое для меня тайна. Вот почему я с неудержимым любопытством, в припадкестраха и радости и какого-то особенного, безотчетного чувства, отворила первыйшкаф и вынула первую книгу. В этом шкафе были романы. Я взяла один из них, затворилашкаф и унесла к себе книгу с таким странным ощущением, с таким биением изамиранием сердца, как будто я предчувствовала, что в моей жизни совершаетсябольшой переворот. Войдя к себе в комнату, я заперлась и раскрыла роман. Ночитать я не могла; у меня была другая забота: мне сначала нужно было уладитьпрочно и окончательно свое обладание библиотекой, так чтоб никто того не знал ичтоб возможность иметь всякую книгу во всякое время осталась при мне. И потомуя отложила свое наслаждение до более удобной минуты, книгу отнесла назад, аключ утаила у себя. Я утаила его, и это был первый дурной поступок в моейжизни. Я ждала последствий; они уладились чрезвычайно благоприятно: секретарь ипомощник Петра Александровича, проискав ключа целый вечер и часть ночи сосвечою на полу, решился наутро призвать слесаря, который из связки принесенныхим ключей прибрал новый. Тем дело и кончилось, а о пропаже ключа никто болееничего не слыхал; я же повела дело так осторожно и хитро, что пошла вбиблиотеку только чрез неделю, совершенно уверившись в полной безопасностинасчет всех подозрений. Сначала я выбирала время, когда секретаря не было дома;потом же стала заходить из столовой, потому что письмоводитель ПетраАлександровича имел у себя только ключ в кармане, а в дальнейшие сношения скнигами никогда не вступал и потому даже не входил в комнату, в которой онинаходились.

Я начала читать с жадностью, и скоро чтение увлекло менясовершенно. Все новые потребности мои, все недавние стремления, все еще неясныепорывы моего отроческого возраста, так беспокойно и мятежно восставшие было вдуше моей, нетерпеливо вызванные моим слишком ранним развитием, – все это вдругуклонилось в другой, неожиданно представший исход надолго, как будто вполнеудовлетворившись новою пищею, как будто найдя себе правильный путь. Скоросердце и голова моя были так очарованы, скоро фантазия моя развилась такшироко, что я как будто забыла весь мир, который доселе окружал меня. Казалось,сама судьба остановила меня на пороге в новую жизнь, в которую я такпорывалась, о которой гадала день и ночь, и, прежде чем пустить меня вневедомый путь, взвела меня на высоту, показав мне будущее в волшебнойпанораме, в заманчивой, блестящей перспективе. Мне суждено было пережить всюэту будущность, вычитав ее сначала из книг, пережить в мечтах, в надеждах, встрастных порывах, в сладостном волнении юного духа. Я начала чтение безразбора, с первой попавшейся мне под руку книги, но судьба хранила меня: то,что я узнала и выжила до сих пор, было так благородно, так строго, что теперьменя не могла уже соблазнить какая-нибудь лукавая, нечистая страница. Меняхранил мой детский инстинкт, мой ранний возраст и все мое прошедшее. Теперь жесознание как будто вдруг осветило для меня всю прошлую жизнь мою.Действительно, почти каждая страница, прочитанная мною, была мне уж как будтознакома, как будто уже давно прожита; как будто все эти страсти, вся эта жизнь,представшая передо мною в таких неожиданных формах, в таких волшебных картинах,уже была мною испытана. И как не завлечься было мне до забвения настоящего,почти до отчуждения от действительности, когда передо мной в каждой книге,прочитанной мною, воплощались законы той же судьбы, тот же дух приключений,который царил над жизнию человека, но истекая из какого-то главного законажизни человеческой, который был условием спасения, охранения и счастия. Этот-тозакон, подозреваемый мною, я и старалась угадать всеми силами, всеми своимиинстинктами, возбужденными во мне почти каким-то чувством самосохранения. Менякак будто предуведомляли вперед, как будто предостерегал кто-нибудь. Как будточто-то пророчески теснилось мне в душу, и с каждым днем все более и болеекрепла надежда в душе моей, хотя вместе с тем все сильнее и сильнее были моипорывы в эту будущность, в эту жизнь, которая каждодневно поражала меня впрочитанном мною со всей силой, свойственной искусству, со всеми обольщениямипоэзии. Но, как я уже сказала, фантазия моя слишком владычествовала над моимнетерпением, и я, по правде, была смела лишь в мечтах, а на деле инстинктивноробела перед будущим. И потому, будто предварительно согласясь с собой, ябессознательно положила довольствоваться покуда миром фантазии, мироммечтательности, в котором уже я одна была владычицей, в котором были толькоодни обольщения, одни радости, и самое несчастье, если и было допускаемо, тоиграло роль пассивную, роль переходную, роль необходимую для сладких контрастови для внезапного поворота судьбы к счастливой развязке моих головныхвосторженных романов. Так понимаю я теперь тогдашнее мое настроение.