– Кто это? – спросил я с интересом соседа.

– Казанов, – ответил тот гордо. – Лидер...тьфу, слово-то какое поганое!.. глава нашей партии. За нами будущее!

– Не сомневаюсь, – согласился я. – Какназывается? Я на случай, если вступить...

Он придирчиво оглядел меня с головы до ног:

– Что-то ты черноват больно... На русского не похож. Инос крючком, как у пархатого.

– Я с Украины, – сообщил я. – Так все такие,южные славяне! А здесь жили восточные, посветлее...

– А, – согласился он, – тогда можно. Хохлытоже люди, хоть и похуже. Но жидов резали по-настоящему! Не то, что у нас –одни дурацкие погромы... Не обижайся, по вас там постоянно то турки ходили, тотатарва. А мы – чистая раса.

– Так вы националисты?

– Нет, – ответил он с неопределенностью. –Для нас нация – не главное. Мы – язычники. Возрождаем истинно верную веру. В капищек нашим богам хоть черта поставь – мы веротерпимы.

Я предположил:

– Тогда вы родяне. Или сварожичи. Язычники – бранноеслово. Так называли всех нехристиан сами христиане. Как нас украинцы зовутмоскалями да кацапами, а мы их – хохлами... Так что подумайте о правильномназвании!

Я попятился, начал проталкиваться обратно. Толпа собраласьуже нешуточная. Милиция подошла ближе, прислушивалась к выкрикам, но пока невмешивалась. Да и вроде бы не антисемиты, не фашисты, не националисты –религиозные какие-то, евреев винят не за то, что весь мир заграбастали и опятьРоссией правят, а что Христа не удавили еще в колыбели. Им, евреям, кровьпустил, да и русских согнул так, что задница к услугам каждого...

* * *

В булочной рассеянно сгреб пару свежих батонов, глаза большешарили по лицам, и сердце сжималось от горечи. Россия первой попыталасьвоплотить в жизнь лучшую из лучших и самую благородную из идей... самуюсокровенную, о которой мечтали и писали лучшие умы... коммунизм! Пыталасьпостроить. Но на рывке и самоотречении построить не удалось, а когда энтузиазмвыгорел, когда пошли будни, началась та нелепость, когда признаться, что неудалось всем утереть нос своим совершенством, что мечта так и остается мечтой,никто не решился. Да и зачем, когда всю власть прибрали ловкие люди, которые извсего умеют извлекать личную выгоду, как сумели и из мечты о светлом будущем,где не будет обиженных? А кто начал тревожиться, говорить о каких-то переменах,того объявляли ни много ни мало, как врагом всего народа...

Мечта о построении коммунизма рухнула под напором серости,как все светлое гибнет под его напором. Людей, которые думают о том, какпоиметь жену соседа, всегда больше, чем тех, кто мечтает облагодетельствоватьчеловечество. Интересы американцев выше пояса не поднимаются, разве что у тех,у кого там интересов уже нет. И когда они настойчиво восхваляют свой образжизни, когда главная цель – вкусно жрать и мягко спать, никаких запретов всексе, никакого риска и высоких слов о служении Родине, то рано или поздно дажеу самых устойчивых появляется некая душевная усталость: не махнуть ли и мне навсе рукой? Вон как те скоты живут! Ведь жизнь коротка... Отдать Отечеству, себеничего не останется.

В США никогда не было дворян, не было дуэлей, кодекса честии прочих подобных предрассудков старого Света, будь это Старый Свет Европы илиВостока. За океан переселялись простые рабочие и крестьяне в поисках лучшейдоли, золотоискатели, авантюристы, религиозные гонимые... Дворянство так невозникло. Американцы как были, так и остались людьми, которые над высокимипроблемами голов не ломают, от умных книг их клонит в сон, над рассказамиСтарого Света о любви и верности самодовольно посмеиваются, ибо знают, чтовзаимозаменяемы и мужчины, и женщины, а в самых трудных случаях разве что стоитполистать брошюрку о технике секса.

Если кто-то на улице начнет созывать народ на балетЧайковского, а другой тут же позовет на концерт Пугачевой, то понятно, кудапойдет большинство. Американцы как раз и побеждали тем, что всегда предлагаличто-то ниже того, что предлагала цивилизованная Европа. Вместо любви, такойтрудной и обязывающей, они сумели без особого труда навязать секс, а верностьОтчеству объявили предрассудком, ну, а честь – так и вовсе пережиткомфеодализма.

Американцы все еще религиозны, но их религиозность теперь неот осознания высоких истин, а из животного страха смерти. С сытой скотскойжизнью расставаться страшно, вот и цепляются за церкви, секты, в надежде как-топродлить свое существование и «потом»...

* * *

Обычно компьютер включал или в момент, когда продирал глаза,или когда переступал порог, возвращаясь. Пока раздеваюсь или наоборот,одеваюсь, он грузится, шелестит, перепроверяется, подготавливает программы,безуспешно рыскает в поисках вирусов, наконец выкладывает на рабочий стол всепапки, где наряду с серьезными программами всегда есть папочка с последнимдостижением игровой индустрии.

На этот раз я сперва включил плиту, поставил джезву. Впервый день удалось отмолчаться, мелкая стычка с министром обороны не в счет,но завтра-послезавтра Кречет потребует рекомендаций. Если я верно догадываюсь,что он задумал, у меня уже сейчас мороз бежит по спине. Не так страшнопогибнуть под гусеницами танка, хотя, конечно же, очень не хотелось бы, нострашнее быть разорванным в клочья негодующим народом, верящим в свою правоту,которая к тому же освящена вековой историей России, деятелями культуры,великими политиками, князьями, царями и генсеками!

Нерешительно звякнул телефон. Я выждал, когда высветилсяномер, поднял трубку:

– Слушаю.

Из мембраны донеслась далекая музыка, приятный мужской голоспроизнес проникновенно:

– День добрый, Виктор Александрович!.. Это Рыбаковский.Что-то давненько мы не общались!.. Не заглянете ли как-нибудь в гости? Татьянапривет передает, ваш любимый пирог испечет...

– Добрый день, – ответил я, – добрый день,Дмитрий Анатольевич. Что делать, стал домоседом... Все некогда. Спасибо.

Кофе начал приподниматься, готовясь закипеть. Теперь тольконе пропустить, у меня редко бывает, чтобы не вытирал плиту, а то и не скоблилкоричневые пятна. Язык не поворачивался сказать прямо, что не зайду никогда,даже не мог пообещать, что как-нибудь, когда освобожусь, то тут же и сразу...

– И все же время надо находить для общения, –сказал он благодушно. – Мы все живем в обществе. Когда выберетесь?

– Честно говоря, – ответил я с неловкостью, –даже не могу ничего сказать.

Ура, выключил вовремя. Коричневая шапка тут же началамедленно опускаться. Я с облегчением перенес джезву на стол, теперь пустьнастаивается. А муть тем временем опустится. Не люблю черную гущу. Если наливаючашку, то я хочу выпить чашку, а не половинку.

– Но все же, – настаивал он. – Вы ужкак-нибудь выберитесь...

– Не могу, – ответил я. – Просто не могуничего сказать, честное слово. Сказал бы, но, боюсь, обману. Работы в самомделе много, мне жаль даже отлучиться на кухню, чтобы сделать себе кофе.