– Уверяю вас, мсье Леже, еще как вернешь, пусть и ненадолго.

Думаю, я ужасно выгляжу. Роман тоже. Он очень бледный, а я полагала, что в Перу всегда светит солнце. Зато глаза остались такими же изумительно-голубыми. Так вот погрузилась бы в них с головой и утонула. Главное, чтобы не спасали.

– Как поживаете, Жюстин?

– Спасибо, хорошо.

– Выглядите усталой.

– Ночь выдалась тяжелая.

– Работали?

– Да. А как прошло ваше путешествие?

– Как все путешествия. Учишься, как в школе, только преподаватель потрясающий и незабываемый.

Я улыбаюсь. Он держит левую руку Элен в своих ладонях.

– Моя бабуля никогда не носила украшений.

– Нет, не носила. Потому что не любила.

– Вам так много известно о ней. Вы все еще пишете для меня?

– Да.

– Не терпится прочесть… Хорошо, что вы все время рядом с ней… будь я стариком… хотел бы, чтобы обо мне заботилась такая же молодая женщина. Вы – нежное существо, это бесспорно.

Мне тут же захотелось убедить Романа, что ему сто лет. Я даже молюсь, чтобы так случилось. Но…

– Выйдите, пожалуйста, минут на десять, мне нужно привести Элен в порядок.

Он отпускает ее руку.

– Я знаю, что утром навещать Элен нельзя, но у меня из-за поезда по-другому не выходит, уж больно далеко ехать до вас.

– Да, все на это жалуются.

– Пойду выпью кофе.

– На третьем этаже новая кофемашина. Выдает почти такой же хороший кофе, как настоящий.

Он выходит. Я беру Элен за левую руку. Ладонь теплая. Я целую ее, вернее – целую следы пальцев Романа на коже. Приятно…

Она открывает глаза и смотрит на меня.

– Я понимаю, почему вы ждали Люсьена, Элен. Теперь я все понимаю.

Она не сводит с меня глаз, но не отвечает. Замолчала три недели назад. За нее говорю я – в синей тетради.

Вешаю на ручку двери табличку «Просьба не входить. Идут процедуры».

– Вчера вечером я прочла рапорт об аварии, в которой погибли мои родители.

Осторожно, чтобы не сделать больно, снимаю с нее рубашку.

– Я сделала кое-что безумное. Вломилась к легавым. Ну, к жандармам. Знаю, вы не любите французскую полицию.

Убираю подушки и поднимаю изголовье кровати. Наливаю воды в тазик в первый раз. Элен мерзлячка, так что воду для нее я всегда делаю потеплее.

– Я поступила, как вы тем вечером в классе, ну, с чайкой. Спряталась в шкафу, дождалась, когда все уйдут, и нашла дело о несчастном случае с моими родителями. Они мчались как сумасшедшие. Лучше бы вместо книг вроде «Как быть хорошей мамой» читали правила поведения на дороге.

Кладу подстилку под тело Элен и начинаю с ягодиц и спины.

– Судя по всему, отказала тормозная система… но это не точно.

Намыливаю руки, грудь и живот Элен, массирую локти миндальным маслом.

– Сегодня четверг. Придет ваша дочь и будет вам читать.

Я в деталях знаю ее тело. То, которое так любил Люсьен. Мы, сиделки, храним алтари былых любовей. На зарплату – увы – это не влияет.

Элен произносит несколько слов:

– Все эти годы ожидания… Мужчины в кафе говорили мне: «Ваш Люсьен умер, будьте же благоразумны!»

Приятно снова слышать ее голос, это хороший признак. Стоит кому-нибудь из наших постояльцев замолчать, врачи сразу начинают неврологическое обследование.

Я массирую ей пятки. Вытираю каждый квадратный сантиметр тела и надеваю чистую рубашку. Элен продолжает:

– Он не мог умереть.

В конце я умываю лицо Элен теплой водичкой с детским молочком. Чищу ей зубы и даю сплюнуть.

Выбрасываю перчатки, клеенку и пеленку.

Отмечаю на листке ухода, что она говорила.

Снимаю табличку. Роман ждет за дверью. Он входит, бросает взгляд на мою тележку. Потом на меня. Говорит: «Спасибо». Я отвечаю: «Оставляю вас с ней…»

Глава 46

– Где ты была вчера вечером?

– У приятеля.

– У какого?

– У Я-уж-и-не-помню-как.

Жюль со смехом падает на мою кровать, стукается головой о спинку. Кажется, он решил вырасти до трех метров.

– Были новые звонки в «Гортензии»?

– Ни одного. Смысла нет.

– Это еще почему?

– Никто больше не верит Ворону. Некоторым родственникам приходится звонить много раз, когда пациент НА САМОМ ДЕЛЕ умирает, зато теперь в конце недели навещают даже тех, о ком давно забыли. Во всех приютах всех стран стоило бы учредить День Ворона.

Жюль улыбается и становится похожим на Аннет, у него появляются на щеках такие же ямочки. Иногда я думаю, что, если бы наши родители не умерли, мы не росли бы вместе. В одно прекрасное воскресенье мы из кузена с кузиной превратились в брата с сестрой. Из-за росшего на обочине дерева и одного из наших отцов, ехавшего слишком быстро. Вот так бывает.

Когда наши родители погибли, мои жили в Лионе, а отец и мать Жюля собирались переехать в Швецию. Жюль немного говорит по-шведски. В детстве он много раз ездил к тамошним бабушке с дедушкой, Магнусу и Аде. А потом что-то случилось – не знаю что, – но он больше не захотел туда возвращаться, а при одном упоминании Швеции впадал в дикое бешенство. Магнус и Ада даже приезжали в Милли к бабуле с дедулей, но он отказался от встречи и даже говорить с ними не захотел. Закрылся на ключ в своей комнате. Я помню, как они сидели на кухне, ужасно расстроенные, но не помню лиц. А Жюль порвал все фотографии, на которых они были сняты.

Каждый год, на день рождения и Рождество, Магнус и Ада присылают Жюлю письмо и чек. Дважды в год в наш маленький почтовый ящик, откуда мы вынимаем только счета и рекламные проспекты, опускают светло-желтый конверт. Бабуля кладет его на письменный стол Жюля в его комнате, но он рвет его, не читая, и никогда на эту тему не говорит. Не знаю, почему я решилась задать вопрос сегодня вечером. Сам собой вырвался. И прозвучало громко, на всю комнату:

– За что ты ненавидишь шведских бабку с дедом?

Он не краснеет и не хлопает дверью. Отвечает ледяным тоном:

– Почему ты вечно перескакиваешь с одного на другое?

– Думаю слишком быстро.

– Ну, так притормози.

Он открывает окно и закуривает. Я не смею шевельнуться. Смотрю на него. Выдержав длиннющую паузу – лет в семь, не меньше, – говорит:

– Они намекали…

– На что?

– Сказали… то есть… попытались дать понять, что мой отец мог и не быть моим отцом.

Жюль привычным жестом посылает окурок в окно (на радость дедулиным растениям!), так сильно затянувшись напоследок, что я удивляюсь, как это он не обжег