– А эту мелочь будем описывать?

– Обязательно…

Речь шла о крохотном черном прыщике, который торчал в области трахеи. В солнечном свете, отражавшемся от снега, прыщик поблескивал полировкой.

– Михаил Николаевич, позволите?

Раз уж заварили кашу, почему бы не заварить еще крепче. Пристав не стал возражать. Не снимая перчатки, Пушкин зажал большим и указательным пальцами бородавку и дернул. Игла поддавалась с усилием. Ползла медленно и рывками. Татаринов на всякий случай отвернулся, будто из раны могла хлынуть кровь. Ничего ужасного не случилось. На коже осталась крохотная черная точка. Вынутую иглу Пушкин держал в пальцах и разглядывал так, будто нашел брильянт редкой красоты.

– Ничего не удивляет?

В полицейской службе чем меньше удивлений, тем спокойнее. Это Носков усвоил на собственном опыте. Но тут не знаешь, что и сказать.

– Вроде как похожа на ту…

Пушкин согласно кивнул.

– Важно другое: видите, как я держу этот предмет?

Пристав видел, что пальцы чиновника сыска напоминают сомкнутые клещи, из которых торчит гвоздь.

– Заметили?

Неизвестно, что надо было замечать. Пристав издал неопределенное бурчание.

– Держать булавку неудобно. Теперь представьте, что ею наносят удар в горло…

Такими картинами забивать себе мозги Носков не желал. Вон, Татаринов представил, и ему подурнело. Некрепкий все же подпоручик. Наверное, поэтому в армии не прижился и вылетел в полицию…

– …не снизу вверх, а на уровне шеи, – не унимался чиновник сыска. – Что происходит?

– Что? – только и спросил пристав.

– Рука ударяющего согнута в локте, – Пушкин показывал, – …в самом неудобном положении: рычага нет. Удар нужен сильный, второго шанса не будет… Держать иглу в кулаке нельзя: жало станет слишком коротким, она сразу должна войти как можно глубже… Приходится держать только за головку… Вы позволите?

Пристав не успел сообразить, что надо позволить, как Пушкин неудобно согнутым локтем воткнул иглу в тело. Телу было не больно, оно давно умерло. Но тут даже городовые переглянулись: экая беспощадность. Господин из сыска ставит эксперимент на трупе. Между тем игла вошла в рукав пальто по самую шляпку. Как будто изучая что-то, известное только ему, Пушкин с разных углов осматривал дело рук своих. При этом не разжимая пальцев. И наконец вынул иглу.

– Узнали нечто полезное? – спросил пристав, неприятно пораженный таким поведением.

Удерживая булавку перед собой, Пушкин рассматривал ее на фоне льда.

– Игла еле-еле прошла через толстое пальто и сюртук. Кожа и мышцы человека значительно плотнее. Просто так в горло не воткнуть. Факт подтвержден.

– Что значит просто так?

– Булавка – не нож, который достал из кармана и пырнул. Одним движением не попасть.

– Не понимаю вас, господин Пушкин…

– Прежде чем нанести удар, убийца должен держать булавку перед жертвой, – он показал Носкову как. – Чтобы прицелиться в горло. Не кажется странным?

Мысль чиновника сыска начала проясняться. Пристав стал соображать и не мог не согласиться: действительно странно. Стоит, значит, человек, будущая жертва, которую готовятся убить, а перед ним убийца размахивает булавкой и прицеливается. А тот ничего не замечает?

– Может, ночь, темнота, у нас тут фонарей мало… Мог и не заметить.

– Ночью булавка не видна. Если кто-то будет делать вот так… – Пушкин снова приподнял руку, согнутую в локте, – что сделаете вы?

– Вот уж не знаю…

– Хотите, попробуем между собой?

Ничего подобного пробовать Носков не желал. Не хватало еще ставить эксперименты на собственном горле. Он невольно дернул тугой воротник форменного кафтана.

– Нет уж, увольте…

Пушкин опустил руку:

– Вы отшатнетесь. Даже от знакомого.

– Что в протокол заносить?

– Петрушка смерть не обманул…

Пристав подумал, что чиновник сыска малость не в себе.

– Какой Петрушка?

– Простите… Петрушка тут ни при чем. К слову пришлось. Заносите только факты, – Пушкин протянул иглу Татаринову. – Прошу передать доктору для сравнения. Жду его мнения насчет самой булавки. Пусть подготовит заключение по ожогу на щеке.

Страшный и мерзкий предмет Татаринов принял в ладонь так, будто ему протянули ядовитую змею. И не нашел ничего лучшего, как вынуть носовой платок и глубоко укутать в него булавку.

– Кто первым увидел тело?

Городовой Тараскин доложил, что мастеровой пробегал мимо моста, он и заметил.

– Вон, возвращается, – Тараскин указал на человека в разодранной рубахе с густыми следами крови. Мастеровой шел без фуражки в распахнутом пальто.

– Позовите…

Тараскин стал яростно махать, чтоб мастеровой свернул к ним. Что тот и сделал без лишних сомнений. Полицию сегодня бояться нечего. Как Тараскину и обещали: не баловали. Подойдя, он кивнул сразу всем. Улыбка блуждала на разбитых губах.

– Доброго дня, господа хорошие… Мое почтение, господин пристав…

– Никитин, а ну рассказывай, как дело было, – нагнал строгости Тараскин.

Мастеровой источал чистую невинность, как небо.

– Какое дело, Петрович?

– А вот это, – и городовой указал пальцем.

Только тут Никитин заметил лежащего на спине.

– Ах ты, жалость какая, замерз-таки…

– Вот и доложи…

– Что докладывать, Петрович? Вижу – лежит кто-то под мостом, тебе передал.

Пушкин дал знак, чтобы городовой помалкивал.

– Вы слесарь из мастерской? – спросил он.

– Ваша правда, господин хороший, – перепачканный кровью Никитин источал добродушие. – Не припомню, чтоб нам заказ делали…

– Что вчера поручили сделать в страховом обществе?

– А-а-а, это… Ключ потеряли от сейфа… Нужно новый выточить.

– Работу сделали?

– Как не сделать… Мы все умеем…

– Ключ при вас?

Никитин похлопал по карману пальто.

– Сейчас умоюсь, отнесу…

Пушкин протянул ладонь:

– Отдайте, управляющему я сам передам…

Хоть в добром настроении пребывал Никитин, но исполнять не спешил. Да и как объяснишь господам одну тонкость: отдашь за так – оплаты потом не допросишься…

Видя сомнения слесаря, пристав решил малость надавить:

– Давай ключ, кому сказано!

– Все в порядке, Михаил Николаевич, – Пушкин вынул потрепанное портмоне, не отличавшееся толщиной. – Сколько обещали за работу?