первый план Цыпу. Как бы я ни злилась на неё, нечто внутри подсказывает, что из нас троих эти ягоды нужнее всего именно ей.

– Может, оставить Цыпе... хотя бы часть?

Не знаю почему, но мне как-то сложно говорить вслух о ее беременности. Внутри возникает необъяснимый барьер.

Альфа некоторое время разглядывает моё лицо. От яркого света его глаза щурятся, а губы почему-то улыбаются, словно это он малину ест, а не я.

– Я собрал это только для тебя, – наконец, говорит.

Бросив на меня ещё парочку странных взглядов, Альфа укладывается на прогретый солнцем ракушечник и запрокидывает за голову руки. С уже закрытыми глазами командует:

– Ешь!

Когда он рядом, я воспринимаю его иначе, нежели, когда его нет. И он действительно ведёт себя совсем по-другому. Когда мы наедине, даже если он зол, в нём всё равно больше тепла, и сильнее ощущается притяжение.

Мне безумно хочется прикоснуться к нему. Так сильно, что даже рот набирается слюной, словно он не человек, а какой-нибудь торт. Весь шоколадный с густым кремом, тоже шоколадным. И мне прям жизненно необходимо его съесть. Целиком. И, конечно, ни в коем случае ни с кем не делиться, даже не показывать никому. Это только для меня. Для меня, и только.

Внезапно понимаю, что он подглядывает за мной, наблюдает из-под ресниц – вначале я это просто чувствую кожей, а потом, конечно, ловлю хитреца с поличным. Но Альфу данный факт, разумеется, не смущает. А когда, вообще, этого человека что-нибудь смущало?

– Зачем эти стрелы? – спрашиваю, кивая на его тату на боку. – В них есть какой-нибудь смысл?

Вместо ответа он улыбается – не очень широко, но как-то очень по-настоящему.

– Что б я знал! – признаётся.

Ну да, точно. Память – не самая сильная наша сторона.

– Предполагаю, – внезапно снова откликается он, – что никакого особого смысла там нет. Но очевидна связь с тем, что мои руки с самого начала были каким-то образом в курсе, как именно управляться с луком и стрелами.

В этой бухте затишье, и камни, нагреваясь на солнце, отдают так много тепла, что мы начинаем плавиться. Альфа снова закрывает глаза, а если человек не видит, значит, и судить не сможет – очень сложно отказать себе и не любоваться.

На его коже всё ещё сохранилось медное лето: сытое, спокойное, надёжное. Многие дни охоты, тяжёлого труда на стройке словно бы преумножили его, увеличили, укрепили, добавили новой силы и ловкости, хотя она и раньше у него была. Кажется, что человек с таким крепким телом может свернуть горы, и никакие опасности ему не страшны, никакие беды, он все их отбросит одним только взмахом своей руки. Я бы не отказалась прожить с ним в срубе на вершине скалы все отпущенные мне дни, месяцы, годы.

Я тоже снимаю футболку и укладываюсь рядом, так близко, что наши плечи легонько соприкасаются. Просто пляж этот очень крохотный – только для двоих – и даже двое поместятся только при условии, если на время прижмутся друг к другу.

– Ты так отдалился в последнее время, – говорю.

– То же я могу сказать и тебе.

– Ты со мной почти не разговариваешь, – едва слышно, но всё-таки упрекаю его.

– То же я могу сказать и тебе.

– Ты даже не смотришь в мою сторону… – уже шёпотом, высказываю последнее, что так измучило меня в эти дни.

Он поворачивает голову, рассматривает меня некоторое время, затем разворачивается весь и прячет в своих руках почти целиком. Потом на ухо, щекоча его тёплым своим дыханием, снова возвращает справедливое:

– То же я могу сказать и тебе.

И он абсолютно прав. То же можно сказать и обо мне.

– Помнишь, я спросил тебя: «Ты понимаешь, что происходит?». И ты ответила «Да».

С трудом, с огромным трудом я выуживаю из памяти багряный вечер, когда после затяжного дождя в просвет над горизонтом лишь на пару минут выглянуло солнце и осветило всю нашу комнату каким-то потусторонним красным светом. Цыпа напевала что-то на верхнем этаже, переодеваясь после бани, а он, Альфа, сидел за столом и точил, как обычно свои стрелы. Тогда-то, так много дней назад, что теперь я едва в состоянии это вспомнить, да и не вспомнила бы никогда, если бы он не спросил, Альфа и задал свой вопрос. Я совсем не поняла, о чём он, и уже настолько успела от него отдалиться, начать испытывать страх показаться глупой, недалёкой, что соврала коротким ответом «Да».

– Я ведь тебе поверил, – словно специально дав время всё это вспомнить, говорит Альфа.

– Я соврала, – признаюсь.

– Теперь-то это уже ясно, – со вздохом сообщает он.

– Ну и что это было?

– Отсутствие провокаций.

Провокации… Взгляды, прикосновения, слова – всё это провокации? И у них могут быть последствия, такие, например, как камень над головой, или длинная коряга под ногами, или удар в спину на крутой лестнице.

Кто был всё это время в западне? Я одна или мы оба?

Оказывал ли он ей всё это время знаки внимания? Лишь раз, если быть честной, тогда впервые за общим столом один раз улыбнулся её картошке. Больше ни разу. Тогда как и почему в моей голове взялось это убеждение, что он увлечён ею? Почему я видела внимание там, где его и вовсе не было?

И снова в одно мгновение всё переменилось. Ещё утром я была в глубокой яме от снедавших меня ядовитых чувств и эмоций, а теперь вот лежу в объятиях самого нужного мне человека, и диву даюсь, как это я могла в такие дебри сама же и забрести? Всё переменилось, да, но вовсе не во внешнем мире, а всего лишь в моей голове. Голова – это страшная штука, оказывается. Большая часть разочарований, страхов и болей живёт только в ней, а вовсе не в реальности.

От неподъёмного веса всего этого я вздыхаю.

– Чего так тяжко? – спрашивает Альфа.

– Тяжелее всего разочаровываться в себе, – признаюсь его груди.

– Не надо разочаровываться. Это всего лишь опыт. Опыт, который обязательно пригодится тебе в будущем.

– Слушай, сколько тебе лет?

– Не имею представления.

– Иногда мне кажется, что восемьдесят.

– Ну, может, ты и права. Пришили мне голову какого-нибудь старичка, и отправили сюда проверять, как буду справляться.

– Скорее, только мозги – голова-то