не стал.

– Ты из детского дома? – так же странно спросил он.

Я сел, внимательнее вглядываясь в его лицо, и заметил, что глаза мальчика смотрят на меня и в то же время будто бы куда-то мимо, сквозь меня.

– Что это за комната? – спросил я вместо ответа.

– Наша палата.

– Это больница?

– Клиническая психиатрическая больница номер три, – отчеканил мальчик, как робот.

Услышав слово «психиатрическая», я отшатнулся от него – теперь понятно, почему он так разговаривает, он, видимо, чокнутый. А я? Я же не чокнутый?..

– Почему ты здесь? – осторожно спросил я, выбираясь из кровати и свешивая ватные ноги на пол.

Я заметил, что остальные кровати пустуют.

– У меня шизофрения, – как ни в чем не бывало сказал мальчик.

Я примерно понимал, что это означало. Что у него шарики за ролики и он буйный. Поэтому старался не делать резких движений, словно общался с опасным зверем.

– А у меня что?

Он пожал плечами:

– Похоже, тебя наказали.

Я раньше слышал о ребятах, которых отправляли в психиатрические больницы в качестве наказания, но это случалось очень редко – может быть, пару раз в год. Я, например, не знал никого, кто был в психушке. Даже Баха и Цапа не были, а они вели себя похуже многих. Говорят, что был Салтан – это их друг, и я не видел его уже очень давно. Ходили слухи, что его отправили в психушку, потому что он пытался поджечь машину директрисы, а после этого его никто не видел. Баха и Цапа говорили, что он умер, а воспиталки – что его перевели в другой детдом. Но как бы то ни было, я ведь не такой, как Салтан, – на меня и орали-то не очень часто, а чтоб вот так, в психушку!..

Может, дело все-таки в другом? Может, я тронулся умом от тоски по Анне и Бруно и теперь меня отправили лечиться? В любом случае ситуация дерьмовая, что тут говорить.

– С чего ты взял, что меня наказали? – несколько грубовато спросил я.

– Ты из детского дома? – снова спросил он бесцветным тоном.

– Да. Ну и что?

Он принялся монотонно объяснять:

– Тут уже были двое из детских домов, их так наказали, потому что они плохо себя вели, им кололи аминазин, чтобы они успокоились, тебе тоже укололи, чувствуешь слабость? Это от него, мне тоже колют, но я привык, а еще их тоже привязывали, а я отвязывал, на меня потом ругались, я тут уже два месяца.

– И где теперь эти двое?

– Умерли.

Я похолодел внутри. Видимо, я как-то изменился в лице, потому что мальчик, впервые за все время слегка улыбнувшись, сказал:

– Шутка. Их выписали.

– Через сколько?

– Пару недель.

– Бред, я не буду здесь столько торчать, – сердито выдохнул я, поднимаясь с кровати, но ослабленные ноги не выдержали, и я бухнулся обратно на пружинистый матрас.

– Если будешь сопротивляться, они увеличат дозировку. Лучше веди себя хорошо и не спорь с ними, – со знанием дела сообщил пацан. И чтобы прибавить своим словам значимости, снова сказал: – Я здесь уже два месяца.

– Как тебя зовут?

– Эрик. А тебя?

– Оливер.

– Ты врешь.

– Не вру!

– В твоей карточке написано другое имя.

– Где ты видел мою карточку?!

– Не скажу.

– И что там еще написано?

– Что у тебя психопатоподобное расстройство в рамках умственной отсталости легкой степени. Ты – умственно отсталый.

Я чуть не задохнулся от возмущения:

– Это неправда!

– Там так написано.

– Это все не так! Мне родители говорили, что я нормальный!

– А кто твои родители? Ты же из детского дома.

– Они американцы!

– Ты сочиняешь.

– Почему ты мне не веришь?! – почти плакал я.

– Ты и правда ведешь себя как сумасшедший.

– Это ты сумасшедший!

– Я знаю. Кстати, я еще еврей.

Я обессиленно выдохнул:

– При чем тут это?

Мне хотелось плакать, но ничего не получалось – слезы не шли, и все тут. Как когда хочешь крикнуть, но у тебя нет голоса. Мне что, вырезали в этой психушке плакательную способность?

– Это от аминазина, – сказал Эрик, заметив, как я, будто рыба, хватаю ртом воздух, но при этом не плачу. – Он все притупляет.

– Тебя тоже притупил, – огрызнулся я.

За дверью послышались женские голоса, и Эрик, вскочив, оставил мне короткую инструкцию:

– Ложись и веди себя спокойно.

Сам же он скрылся за дверью, в коридоре, будто и не заходил ко мне вовсе.

Я растерянно посмотрел на свои руки: ну и как я объясню, почему отвязан? Тоже мне – умник.

* * *

В психбольнице было лучше, чем в баторе.

Весь первый день я провалялся в кровати, не в силах прийти в себя, медперсонал меня не трогал, к кровати больше не привязывали, приносили еду, но меня тошнило, и есть не заставляли.

На второй день стало лучше, я поднялся с кровати и даже вышел в столовую на завтрак. Кормили почти как в баторе – овсяной кашей, только никто не отбирал хлеб с маслом и стакан с какао. А после завтрака нужно было идти пить таблетки.

Выглядело это так: всех детей собирали в одну кучу и строем вели к сестринской, где за стеклянной дверцей шкафа стояли небольшие пластмассовые стаканчики с таблетками. На каждом стаканчике – имя ребенка. Медсестра вызывала пофамильно к себе, выпить таблетки нужно было тут же, при ней. Вспоминая фильмы про психбольных, я спросил у Эрика:

– А ты умеешь прятать?

– Прятать? – переспросил он.

– Ну во рту, чтобы не глотать их.

– Это очень опасно, – спокойно ответил Эрик. – Тебя накажут, если ты так сделаешь.

– Как накажут?

– Будут вводить лекарства внутривенно.

Меня неприятно затрясло. Должен ведь быть какой-то способ! В баторе о психушках ходят легенды, мол, там подсаживают на отупляющие таблетки, от которых становишься овощем, а потом зависимым и уже не можешь жить без них, как наркоман.

Когда вызвали Эрика, я прошел за ним, чтобы подобраться поближе к сестринской и посмотреть за процессом.

В одну руку ему подали стаканчик с таблетками, который он разом опрокинул в рот, а в другую – стакан воды, и он сделал шумные большие глотки. Потом выдохнул, как после долгого бега.

– Проглотил? – строго спросила медсестра.

Эрик кивнул, но она все равно взяла металлическую палочку, которую используют врачи для осмотра горла, и велела ему открыть рот. Он послушался, медсестра несколько секунд копалась у него во рту, а Эрик морщился, словно это было больно. Потом она его отпустила, обработала палочку спиртом и вызвала какого-то Колыванова. С Колывановым все в точности повторилось. Мне ничего не оставалось, как, внутренне сжавшись от страха, ждать своей