равно на вечеринку взрослых – я хотел правды. С разбега ворвавшись в столовую, я сначала растерялся, а потому сбавил обороты. В помещении были занавешены окна, под потолком висел круглый светильник, стреляющий цветными лучами, а воспитатели и нянечки выглядели слишком уж непривычно: накрашенные, в блестящих платьях, с высокими прическами или распущенными волосами. Я не сразу узнал воспиталку, дежурившую в ту ночь, – на ней была сиреневая накидка (под которой угадывалось вечернее платье), а яркий макияж придавал лицу незнакомое выражение.

Мой приход никто не заметил – слишком громко играла музыка. Отдышавшись, я прошел к воспиталке и, стараясь оставаться спокойным и вежливым, сказал, перекрикивая музыку:

– Извините! Я хочу спросить!

Тогда она заметила меня, но совсем не обрадовалась. Не дожидаясь моего вопроса, грубо оборвала:

– Что ты тут делаешь?! Спать пора!

– Я хочу спросить!

– Что спросить?! – Она тоже перекрикивала музыку и наклонилась ближе ко мне, я отшатнулся, чувствуя запах алкоголя.

– Я слышал про закон!

– Какой закон?!

– Этот… Ну…

Название совершенно вылетело у меня из головы. Только ассоциации вертелись: вроде имя, уменьшительное, совсем несерьезное.

Заметив, что на нас косится директриса, Ольга Семеновна, воспиталка взяла меня за руку выше локтя и, больно сжав, потащила за собой в коридор.

– Теперь говори! – грубовато скомандовала она, закрывая дверь столовой и приглушая музыку.

Здесь, при тусклом свете, я заметил, какое у нее блестящее лицо и еще – слегка размазанная помада, в правом уголке губ.

Так и не вспомнив имя, я спросил прямо:

– Меня не заберут?

– Кто не заберет? Куда?

– В Америку. Анна и Бруно.

Она махнула на меня рукой, прыснув:

– Господи, так ты об этом!.. Нет, не заберут.

Последняя фраза прозвучала у нее так, словно она отказывает мне в какой-то ерунде, мол: «Нет, тебе больше нельзя конфет», «Нет, сегодня никакого телевизора», «Нет, тебя не заберут в семью люди, которых ты любишь и которые любят тебя».

Проглотив комок в горле, я хрипло спросил:

– Они хотя бы будут меня навещать?

– Вряд ли.

– Я что, больше никогда их не увижу? – Из глаз потекли слезы, хотя я всеми силами старался загнать их обратно.

Воспиталка, тяжко вздохнув, положила липкие теплые ладони на мои щеки, вытерла большими пальцами слезы и сказала:

– Ну не плачь, тебе выпал уникальный шанс, ты побывал в Америке, а все остальные ребята о таком и мечтать не могут. Тебе и так очень повезло, так что ничего страшного!

Она будто бы пыталась говорить ласково, но в ее тоне сквозило раздражение. Отшатываясь от ее рук, от этой показушной заботы, я почти крикнул:

– Да мне все равно, Америка или не Америка! Я хочу в семью!

– Тогда какая разница? – Она тоже повысила голос. – Тебя кто-нибудь усыновит в России!

– Не усыновят! За всю мою жизнь никто, кроме них, не захотел! Потому что я спидозный!

Я никогда раньше не говорил этого слова про себя. И никогда раньше не позволял себе кричать на взрослых. Но тут что-то непонятное на меня нашло: я и плакал, и кричал, захлебываясь слезами, слюнями, словами, – мне было все равно, что меня накажут за эту сцену.

Но воспиталка проявляла терпение, повторяя:

– Это ни при чем! Просто взрослых деток реже берут, ты и сам видишь!

– Неправда! Вику хотят забрать, а она недавно здесь и тоже взрослая! Потому что она нормальная! А я – нет!

Я ненавидел Вику в тот момент: за все ништяки, с которыми родилась она, но не родился я. За то, что она здорова, а я нет, за то, что она из хорошей семьи, а я и сам толком не знал, откуда вышел. Моя биография распугивала всех усыновителей, а за Викой выстраивалась очередь. Я плакал и думал, что больше не люблю ее – мы сделаны из разного теста, и нам никогда не понять друг друга.

Воспиталка подалась вперед, словно хотела обнять меня или снова облапить мое лицо, но я, издав жалкий тоненький рык, дернулся от нее и побежал. Сначала к лестнице, но там стояла вахтерша, готовая меня поймать, и я некоторое время метался между ней и воспиталкой, как загнанная собака, и тогда решил забежать в столовую. Под удивленные взгляды взрослых я промчался до окна, начал срывать клейкую ленту с рамы, чтобы открыть его, выпрыгнуть наружу и удрать отсюда навсегда, но меня поймали чьи-то руки и стащили с подоконника. Обозленный и доведенный этими действиями до предела, я кричал, пинался и кусался (кажется, кому-то всерьез прокусил руку, потому что почувствовал солоноватый привкус во рту). На мгновение мне снова удалось высвободиться из цепких рук, и я, ничего не соображая, метнулся к длинному накрытому столу и, хватая с него тарелки, принялся бить их об пол – одну за другой. Когда меня снова начали останавливать и удерживать за плечи, я успел зацепиться за длинную скатерть – кто-то потянул меня в сторону, и стол вместе с салатами, основными блюдами и разлитым по бокалам алкоголем поехал за мной.

Последнее, что запомнил: оглушительный звон стекла и песню на фоне: «Белая ночь опустилась как облако…»

* * *

Я проснулся в незнакомом месте, которое очень напоминало мою комнату в баторе, но все-таки не было ею. В моей комнате персиковые стены, в этой – грязно-зеленые; в баторе кровати с деревянными изголовьями, а здесь мои руки были привязаны к металлическим прутьям.

Я даже не сразу понял, что это странно. Сначала удивился, потом попытался успокоиться: меня уже привязывали в баторе к кровати, когда мне было лет семь и я имел привычку бродить во сне. Может быть, я снова начал вставать?

Я приподнял голову, стараясь осмотреть комнату: рядом были и другие мальчики – еще пятеро. Все они спали.

Наверное, меня опять перевели в другую комнату, как иногда бывает, только почему я совсем не помню, как это случилось?

Я попробовал высвободить руки, но в теле была неприятная ватность, которую никак не получалось перебороть – казалось, мне приходится шевелиться под толщей воды, и каждое движение встречает сопротивление. В голове стоял непонятный туман.

От навалившейся усталости я то ли снова заснул, то ли провалился в глухую тьму.

Когда в следующий раз открыл глаза, увидел размытые очертания темноволосой курчавой головы. Попытался сфокусировать взгляд и встретился с огромными карими глазами – зрачки в зрачки.

– Ты что, умер? – спросил у меня мальчик, возвышающийся над моей кроватью. Голос его звучал безучастно, а от этого очень холодно.

Я хотел нагрубить в ответ, но он принялся развязывать мои руки, так что из чувства благодарности –