Если не считать беспорядочно мигающей лампы – видимо, в туалете спального барака, – Пост прятался в тени, которая сгущалась по мере того, как садилось солнце. Даже теперь, после стольких лет в Дебрях, наступление темноты по-прежнему заставало Беа врасплох. Дни неизменно создавали ощущение, будто они не кончатся никогда. Небо было слишком безбрежным и залитым светом вплоть до самого последнего момента. Порой казалось, что солнце гаснет так же внезапно, как выключенная лампа. Но еще давно, в первый год, она заметила, что на приближение ночного времени намекают облака, если они в тот день есть на небе. Когда приходило время, снизу облака чернели. Они отражали потемневший мир снизу от них еще до того, как Беа успевала осознать наступление темноты. Облака изобличали то, что все остальное отказывалось признавать. Сами облака были предостережением: «Разведи костер и затаись. Ночь пришла». Низ облаков над головой Беа был черным, как уголь.

Распаковали шкуры, брезент и все остальное, на чем спали. Некоторые отправились за растопкой, хотя территория Поста была настолько тщательно ухоженной, что за сухой полынью пришлось выйти за ее пределы.

Карл и Вэл развели костер, который дымил, шипел и с треском поглощал сухие ветки, превращая их в пепел. От него пахло всем, что стало их жизнью. Под жарким солнцем или у костра в ночную стужу в их мире полынь преследовала их неотвязно.

Доставая утварь и съестные припасы, они услышали, как завелся грузовик и зашуршали шины. Купание водилы закончилось, теперь и он пополнил список тех, с кем они больше никогда не увидятся. Они долго смотрели, как красные задние фонари удаляются, уменьшаясь до размера булавочной головки, потом исчезают. Оглядели дорогу, высматривая на горизонте еще фары, но их не было. Весь транспорт исчез. Начались праздники, и они рассудили, что никто здесь не появится до воскресенья. Беа посчитала на пальцах, впервые за годы называя дни недели вслух, как иностранные слова. Четыре дня. С тоской поглядывая на здания, она заметила, что жизнь в пустыне уже состарила их. В этом затерянном мире все выглядело тоскливо, а все, что выглядело тоскливо, казалось обветшалым.

– Завтра поохотимся, – сказал Карл. – И задержимся, пока не обработаем добычу. К тому времени поймем, какого хера мы здесь.

Они приготовили желудевые лепешки и раздали понемногу мяса. Ночь пока еще была безлунная, и если бы они не сидели у самого костра, в темноте не видели бы даже на расстоянии собственной руки. Слышно было, как вдалеке в ночи лошади фыркают сквозь вздрагивающие губы. «Возможно, это лошади на конюшне», – подумала Беа, прислушиваясь, как они тихо хрустят травой и с шорохом трутся шеями друг о друга. Она заметила, что с наступлением темноты Община притихла. Они убрали после ужина. Улеглись. Молчание было гнетущим, будто они дулись и отходили после ссоры.

* * *

Утром в коррале между зданиями обнаружились две лошади; Общину они окинули высокомерными взглядами. Охотники ушли еще на рассвете, остальные робко заглянули в исходящую паром хибару, надеясь искупаться. Она и вправду казалась старой. Строение из давнего прошлого, каким-то чудом сохранившееся при рекультивации, восстановлении дикой природы на этих землях.

С крыши капал конденсат, между водой и металлом разносилось эхо. Стены из мягкой древесины были исцарапаны именами и рисунками. Вырванные из контекста, они походили на древние пиктограммы. Выцарапанный конь смотрелся как знак, указывающий на то, что поблизости есть лошади. Но все они относились к менее давнему периоду истории. К тем временам, когда местные подростки могли удирать сюда, прячась от родителей, и воображать себя взрослыми и свободными. Община улавливала в этом месте атмосферу спасения – как, вероятно, все остальные до них.

Беа опустилась в теплую воду, и оказалось, что она почти чересчур горячая, поначалу кожа сжалась от жара. Но вскоре по телу распространилась легкость – она уже не помнила, когда ощущала такую в последний раз. Все слегка всплакнули, потом стали смеяться. Горячий источник наполнял старую бетонную емкость размером почти с платформу, на которой они приехали. Для того чтобы достичь ее противоположной стороны, требовалось сделать один или два гребка. Насыщенная минералами вода была густой, вязкой, и они, побарахтавшись на середине, возвращались к бортам, и так раз за разом, кидаясь обратно к выщербленным бетонным краям, словно дети, которые только учатся плавать. Беа нырнула и прислушалась к своему сердцебиению. Медленно погружалась по уши под воду, потом выныривала, под воду, наружу: жива, мертва, жива, мертва. Эта сера сохранится у них на коже на несколько дней. Она ощущалась как тонизирующее средство.

Беа поискала глазами Агнес и увидела, как та опасливо пробует воду пальцем ноги и отдергивает ее. Повторила и поморщилась. Теплых ванн Агнес не принимала уже давно. Купания в ее представлении были связаны в основном с бодрящими горными ручьями. Беа подплыла к ней и протянула руки, чтобы помочь войти в воду. Агнес замотала головой, но Беа не опускала руки, и наконец Агнес скользнула между ними, и Беа осторожно погрузила ее в воду и повернулась вместе с ней. В руках Агнес была легкой – ее удерживала на плаву насыщенная минералами вода. Агнес положила голову на плечо матери, Беа почувствовала, как она расслабилась. То, как дочь прильнула к ней, вмиг перенесло Беа обратно в их квартиру, в те времена, когда она в отчаянии прижимала к себе дочь, уверенная, что вот-вот услышит ее последний вздох. Назад в объятия тревоги она ускользнула всего на несколько секунд, но услышала, как заколотилось под водой ее сердце. Но нет же, напомнила себе Беа. Она в порядке. Она здорова. Ей ничто не угрожает. Мало того, она удивительная. И все это сделала ты. Она кивнула себе, но от этого ей только стало грустно.

Охотники вернулись с оленем и двумя зайцами, к ночи они развели большой и широкий костер и второй маленький, рядом с ним. В свежевании такой обильной добычи приходилось участвовать всей Общине. Собиратели трав взялись за дело. Ушли и вернулись, волоча за собой кусты сухой полыни. Коптильня была просторной, но целого оленя можно было закоптить, лишь разделив тушу надвое. Оленя освежевали, затем рассекли и разделали одну половину на длинные тонкие полоски мяса, которые развесили на сушильных козлах, сделанных еще много лет назад из веток поваленного клена; с тех пор их чинили по мере необходимости податливыми веточками зеленых кустов и деревьев поменьше, какие попадались на пути. Это была почти каждодневная работа – поиск материалов для того, чтобы сушильные козлы продолжали служить им. А сами козлы – чуть ли не самое ценное, что у них имелось. Клен оказался на диво крепким и придавал мясу приятный аромат. С тех пор клены им ни разу не попадались. Как будто Смотрители подложили им тот, первый, чтобы узнать, как они распорядятся им.

Разделка продолжалась всю ночь. За коптильней они следили по очереди. Вся атмосфера в лагере ощущалась как огонь. Большой костер они развели, чтобы все стало сухим и жарким, и маленький костер в коптильне справлялся со своим маленьким делом, давал дым и ровно столько тепла, сколько надо. Такой у них сложился способ.

Ближе к рассвету они сделали все, что могли, и многие прилегли прямо там, где стояли, забывшись неглубоким сном.