Он снова начал смеяться.

– О, ты всегда был «хозяином поместья», да? Важная шишка – до тех пор, пока дело не доходит до расплаты. А в душе ты безжалостный. Я всегда это знал, только не хотел верить. Но за последние несколько недель, – его взгляд снова заполонило отчаяние, – я поверил в чертову кучу вещей. Это касается не тебя, не обольщайся. О тебе я и не думал. Какого черта мне о тебе думать? Ты, например, когда-нибудь думал обо мне? Я думал о себе, и о маме, и о своем старике, о том, чтобы они были довольны. Ладно, забудь. Сейчас речь о тебе. Как о безжалостном в душе человеке. Как о человеке… – в его невидящих глазах снова отразилось крайнее волнение, а рот сложился в коварную ухмылку, – человеке, который столкнул Финни с дерева.

Я вскочил со стула.

– Ты чокнутый тупой ублюдок…

Он продолжал смеяться.

– …как о человеке, который искалечил ему жизнь.

Я вскинул ногу на уровень кресла, в котором он сидел, и пнул его. Чумной перевернулся вместе с креслом и рухнул на пол. Смеясь и плача, он лежал затылком на полу, согнутыми коленями кверху.

– …Ты всегда был в душе безжалостным хамом.

На лестнице послышались торопливые шаги, и его мать, полная, мягкая, кроткая на вид женщина, дрожа, появилась на пороге.

– Господи! Что случилось? Элвин!

– Мне страшно жаль… Я не хотел. – Я слышал себя словно со стороны. – Он сказал нечто ужасное. Я не сдержался… Я забыл, что у него что-то с нервами. Так ведь? Он сам не понимал, что говорит.

– Боже милостивый, да, мальчик болен.

Мы вместе подошли, чтобы помочь захлебывавшемуся слезами Чумному встать.

– Ты что, приехал, чтобы обидеть его?

– Простите ради бога, – пробормотал я. – Я лучше пойду.

Миссис Лепеллье, поддерживая сына, повела его к лестнице.

– Не уезжай, – произнесла она, всхлипывая, – оставайся на ланч. У нас в доме всегда можно на него рассчитывать. Война – не война, мы едим три раза в день.

И я остался. Иногда бывает слишком стыдно взять и уйти. Как было мне тогда. А иногда позарез нужно узнать что-то, и ты остаешься, тупо и покорно. Тоже как я тогда.

Это был изобильный вермонтский ланч, больше похожий на обед, и поначалу он казался нереальным, как застолье на театральной сцене. Чумной почти ничего не ел, зато мой разгулявшийся аппетит лишь усугублял мой позор. Я проглатывал все, до чего мог дотянуться, а потом, краснея от стыда, просил передать мне еще того или другого. Однако это произвело тот самый эффект, в который бывает трудно поверить: миссис Лепеллье начинала благоволить ко мне, потому что ее стряпня мне нравилась. К концу ланча она уже даже была в состоянии говорить со мной напрямую взволнованным, но добродушным голосом с переливами интонаций; я же в течение всего застолья был крайне смущен, неловок, и все мое поведение сводилось к тому, что я бессвязно бормотал бесконечно длинное расплывчатое извинение, которое, судя по всему, миссис Лепеллье приняла, когда предложила мне второй десерт.

«В душе он хороший мальчик, – скорее всего, думала она, – просто у него бурный темперамент, он не умеет владеть собой, но он раскаивается, и, в сущности, он мальчик хороший».

Чумной был ближе к истине.

После ланча миссис Лепеллье предложила нам прогуляться. Теперь Чумной был – само послушание и, если не считать того, что он упорно не смотрел на мать, казался идеальным сыном. Поэтому он надел на себя первое, что попалось под руку – какие-то разномастные прорезиненные, шерстяные и фланелевые одежки, – все, что могло защитить от секущего ветра. Мы через заднюю дверь вышли под уже слабеющее, но все еще великолепное солнце. Новая Англия не была у меня в крови, я был гостем в этом краю, пусть к тому времени уже и освоившимся, и при виде мертвого зимнего поля я не мог не думать о том, как это неестественно. Я бродил бывало по такому полю, пытаясь понять, росла ли на нем пшеница, или это было пастбище, или что-нибудь еще, и в самой глубине сознания, где все определяется пятью основными чувствами и первобытными предощущениями, был уверен, что никогда ничего здесь больше не вырастет. Вот и сейчас мы гуляли по одному из таких заснеженных просторов, каждый наш шаг проламывал тонкую ледяную корку, и нога утопала в мягком слое снега, лежавшего под ней; я ждал, когда Чумной, в этом продуваемом всеми ветрами ландшафте, который он так любил, снова придет в себя. Так же как я знал, что на этих полях больше никогда ничего не взойдет, знал я и то, что Чумной здесь, среди холмов Вермонта, не сможет быть ни буйным, ни жестоким, ни психопатом. Я практически не сомневался в этом и даже спросил, рискнув вызвать его на разговор, более того, на разговор об армии:

– В Вермонте есть какая-нибудь военная база?

– Не думаю.

– Должна быть. И они обязаны были послать тебя туда. Тогда бы твои нервы не сдали.

– Ну да, – сдавленным голосом ответил он. – Именно так они это и называют: «нервозность, вызванная службой».

Я нарочито весело рассмеялся.

– Так они это называют?

Чумной не потрудился ответить. Прежде он всегда вежливо подхватывал подобные замечания чем-то вроде «Ага, именно так они это и называют», но сегодня лишь задумчиво посмотрел на меня и ничего не сказал.

Мы продолжали идти, ледяной наст тревожно хрустел под нашими ногами.

– «Нервозность, вызванная службой», – повторил я. – Звучит как название стихотворения Бринкера.

– Ублюдок!

– Видел бы ты Бринкера сейчас, он совершенно изменился…

– Даже если бы этот ублюдок превратился в Белоснежку, его нутро не изменилось бы.

– Ну в Белоснежку он не превратился.

– Жаль, – снова зазвучал сдавленный смех Чумного. – Представь: Белоснежка с физиономией Бринкера. Вот это картинка! – И тут он разрыдался.

– Чумной! Что с тобой? В чем дело, Чумной? Чумной!

Из груди Чумного вырывались хриплые отрывистые всхлипы, казалось: еще немного – и он зальет слезами все свои деревенские одежки.

– Чумной! Чумной! – Этот откровенный выплеск эмоций с его стороны сблизил нас помимо нашей воли; сейчас я был ему, а он мне самым близким человеком в мире. – Чумной, ради бога, Чумной! – Я и сам был готов расплакаться. – Не надо, ну не надо. Не плачь. Перестань, Чумной.

Когда рыдания стали тише – не то чтобы уменьшилась степень его отчаяния, просто он изнемог от слез, – я сказал:

– Прости, что я упомянул Бринкера. Я не знал, что ты его так ненавидишь. – Чумной не был похож на человека, способного испытывать такую ненависть. Особенно теперь, когда дыхание вырывалось из него частыми струйками пара, как из трубы надрывающегося паровоза, нос и глаза опухли, а щеки вспыхнули неровными багровыми пятнами – кожа у него была такая тонкая и светлая, что легко покрывалась нездоровым ярким румянцем. Сейчас он весь расцвел таким образом, но это не придавало ему горестного вида. В своем разномастном прикиде, с покрытым пятнами лицом, он выглядел не доведенным до отчаяния и исполненным ненависти человеком, а полузагримированным клоуном.