Это было чистое безумие, и все же она сделала это, поднималась по этой лестнице, в то время как ее собственная осталась по другую сторону грязных стекол, куда она избегала смотреть. Начав подъем на цыпочках, она замедляла свои шаги и больше всего опасалась кого-нибудь встретить. По счастью, все тут казалось мертвым. Поднимаясь на этот четвертый этаж, она запыхалась в десять раз больше, чем взбегая на свой собственный, потом двинулась по темному коридору, сосредоточенно прислушиваясь к повизгиваниям скрипучего паркета и отгоняя от себя любой другой вопрос. К тому, чтобы прийти сюда, она готовилась целых шесть дней, потому что не видела его с того самого дня. Он даже не пытался узнать, как у нее идет ремонт, и не бахвалился тем, что спас положение, хотя за прошедшую неделю у него было более чем достаточно времени, чтобы позвонить в ее дверь, заглянуть как-нибудь вечерком, как бы случайно, чтобы щегольнуть своей ролью спасителя, безупречного соседа, но нет, он ничего такого не сделал. Или же его тут просто не было. Так что сегодня вечером, поднимаясь по этой чужой лестнице, она немного боялась – боялась увидеть этого мужчину, но боялась также, что его здесь нет, что он здесь больше не живет, исчез. Боялась и одновременно надеялась на это.

Она постучала в его дверь, в ответ последовала тишина, в которой она утонула, одержимая искренним желанием, чтобы он не ответил и чтобы все разрешилось поворотом назад, чтобы она вырвалась наконец из этой ловушки, которую сама себе расставила. Только он открыл. Увидев ее на пороге, подавил всякое удивление, улыбнулся ей, а она посмотрела на него, отказываясь погружаться в эту улыбку. Он предложил ей войти, она не ответила, но прошла в дверь, он посторонился, и она оказалась в его спартанском жилище. Онемев из-за цепкого неотвязного чувства вины и стыда, с которым не могла совладать. Ни на что не глядя в этой маленькой двухкомнатной квартирке, она без единого слова сразу же направилась к окну и устремила свой взгляд к собственным окнам, выясняя, какую часть ее мира видно из его берлоги.

– Я всего лишь хотела сказать спасибо, а также извиниться, – заявила она, не оборачиваясь.

Он ничего не ответил, стоя за ее спиной; наверное, на его лице что-нибудь отразилось, а может, и нет, она этого не видела. По ту сторону деревьев различались фрагменты ее жилища, большой белой квартиры за завесой ветвей, которые оголила осень. Несколько оставшихся листочков все-таки немного ее скрывали, и она почувствовала, что ей позволительно быть здесь. Наклонившись, она составляла пазл – шесть ее окон с балконными ящиками для цветов, три мансардных окошка в верхних комнатах – пазл своего большого жилища, где она должна бы быть в этот самый момент. По-прежнему не говоря ни слова, он подошел сзади и положил руку ей на шею. Аврора никак не отреагировала, сосредоточившись на том, что видит снаружи, на этих переплетениях ветвей, на этой завесе, которая ее успокаивала. Видеть свою квартиру отсюда было словно освобождением от слишком переполненной заботами жизни, которая ожидала ее напротив. Чтобы успокоить себя, просто чтобы услышать его голос, чтобы он сказал хоть слово, она спросила, почему они не встречались всю прошлую неделю. Он ответил: «Зимой реже встречаются, да к тому же я уезжал на три дня». Она хотела задать ему тысячу вопросов, куда он ездил и кто он на самом деле, словно за две минуты можно все узнать о человеке.

– Ты их видишь?

– Кого?

– Своих птиц.

Она о них совсем забыла, они нахохлились, готовые встретить ночь, это было такое трогательное и прелестное зрелище, эти два неразлучных существа, ставших невидимыми с приближением темноты, в пронизывающем холоде, что ей захотелось сказать что-нибудь по этому поводу, но он начал вести рукой выше по ее затылку. Она почувствовала, как его пальцы поднимаются по волосам, словно медленная, сильная и послушная гребенка, волны от прикосновения которой обегали все ее тело. Она не могла отказать ему в этом «тыканье», но сама чувствовала себя неспособной говорить ему «ты», это слишком смущало ее, было почти непристойным. И вдруг она уже больше ничего не могла сказать, позволив охватить себя изумительной дрожи. Даже закрыла глаза и перестала видеть свет, который как раз зажегся там, по ту сторону деревьев. И на мгновение она представила себя дома, в ванной, соскальзывающей в пенную воду перед вовсе не таким уж укромным окном, и, стоя в этой холодной квартире, испытала в точности такое же ощущение, когда ложилась в свою ванну, когда горячая вода поднималась вокруг нее и покрывала все ее тело. Когда она вновь открыла глаза, свет напротив уже погас, и она задумалась: а можно ли ее видеть, несмотря на эти деревья, можно ли видеть, что она здесь, ведь наверняка можно, здесь последний этаж чуть ниже, чем напротив. Хотя, даже если и можно ее разглядеть, кому придет в голову выглядывать наружу, выкручивать себе шею, чтобы посмотреть сквозь ветви деревьев, кому взбредет идея искать ее здесь? Ричард сейчас в Киеве, вернется только завтра вечером, Вани приготовила полдник и, видимо, сейчас гладит, а дети наверняка играют в своей комнате… На секунду она очень точно представила себе, что происходит напротив, и рассердилась на себя за то, что она не там, но уже почувствовала другую руку, спускавшуюся по ее костюму к талии и ниже. Она закрыла глаза, в какой-то момент он прильнул к ней, не прижимаясь слишком сильно. Однако у нее было ощущение, что он захватил ее целиком, от него исходило тепло. Вблизи Людовик казался еще крупнее, она чувствовала его позади себя, над собой, он положил свой подбородок ей на голову, а когда обнял ее крепче, ее затопила некая глубинная, первобытная, но при этом мягкая сила. Аврора испытала головокружение, тревожный соблазн того, что приводит нас в восторг и настолько же пугает. Чтобы не потерять почву под ногами, она открыла глаза. Теперь на кухне горел свет и в гостиной тоже, день мало-помалу уступал. Она представила, как Вани моет чашки после полдника. Виктор уже должен быть дома, потому что два окошка мансарды были освещены, и маленькое оконце в глубине. Весь этот свет, зажженный, разумеется, совершенно попусту, ее успокаивал, для нее это было чем-то вроде ориентира, неугасимого бакена ее весьма упорядоченной повседневности, который означал для нее, что ее жизнь по-прежнему там, в другой стороне двора, ждет ее. А стало быть, она могла заблудиться без угрызений совести. По крайней мере она не могла уйти слишком далеко, не было риска, что потеряет опору под ногами так близко от берега, зная, что ее дом виден невооруженным глазом. Это было как маяк для парусника, который отважился выйти в бурю, это значило исследовать свой страх, не теряя при этом из виду запасной выход. Она снова вспомнила свои детские игры в прятки, когда мечтаешь стать невидимкой, вдруг совершенно исчезнуть на глазах у всех, оставаясь прямо перед ними, совсем рядом.

Он задернул штору резким движением, лишив ее этого зрелища, словно бросил в воду. Авроре больше не за что было ухватиться, она обернулась. Наверное, ей надо было рассердиться на него за этот жест, впрочем, она и рассердилась – гневным движением притянула к себе его лицо и впилась в его полные и мягкие губы, улыбка которых нависала над ней со спокойным высокомерием, призывая ее все-таки остеречься. Эта улыбка настолько сбивала с толку, что она сорвала ее как плод прямо с дерева и впилась еще сильнее. Он вздрогнул от небольшой боли, свидетельство того, что глыба была не такой уж несокрушимой, и к Авроре вернулось чувство, возникшее у нее в тот вечер под деревом – смущение от того, что ее обволакивает чужое настойчивое тело. Но она сумела укротить его легкими прикосновениями. Это было чистым вызовом здравому смыслу, позволить увлечь себя. В этот раз она тоже оказалась окружена этим телом с живыми мышцами, и как только он сжимал сильнее, она делала маленькое попятное движение, только намечала его, и он сразу же ослаблял объятие, мгновенно усмирял свой напор. Для нее это было отнюдь не пустяком, чувствовать силу, реакцией которой она могла управлять, она могла приручить ее. Как только их губы слились, Аврора перестала сдерживать себя, позволила его рукам двигаться туда, куда им хотелось. Как в детстве, давала себе полную волю, освобождалась от этой слишком наполненной заботами жизни, которая ожидала ее там, и полностью сознавая, что совершает непоправимую ошибку, делает безвозвратный шаг в сторону. Она страстно поцеловала этого мужчину и мгновенно почувствовала, что уходит далеко, а ее подспудная тревога была теперь всего лишь стаканом воды, вылитым в пылающий костер. Она жадно вцепилась руками в его ягодицы, ей хотелось обхватить их целиком, угадав это, он напряг мышцы, и она вновь ощутила ту же притягательную силу, какой всегда обладали для нее статуи. Ей всегда хотелось прикоснуться к ним, физически ощутить их изгибы и выпуклости, лаская тело этого мужчины, она открывала еще одно измерение у желания, было что-то волнующее в том, чтобы держать его, в потребности приручить эти формы, овладеть этими очертаниями, тем более что молчание десятикратно увеличивало чувственность его силы. Как такое могучее существо могло быть таким кротким, послушным, укрощенным. Он испустил вздох еле сдерживаемого желания, почти выдох, взял ее руку и положил на свой член, сделал этот радикальный жест, словно бросал ей вызов взять его или же предлагал себя самого, всего целиком, и ощущение твердости этого члена в своей руке заставило ее решиться.