Снова началось прохаживанье Максима по рядам, снова сперлось дыхание у стоящих.

– Вот и эфтот был! – сказал опять Максим, указывая на высокого, плечистого крестьянина.

Силача вывели из рядов полуживого.

– Как тебя зовут? – спросил грозный воевода.

– А-р-т-а-м-о-н Пан-т-е-елеев, – заикаясь, едва слышно проговорил взятый.

– Как же ты, Максим, показывал, что второго участника твоего зовут Ефимов?

– Ошибся, ваше благородие, не на того показал, тот сходствие большое имеет с энтим. За давностью запамятствовал.

На этот раз опыт травли Ефима был неудачен: на кого ни показывал Максим, все навертывались то Никиты, то Васильи, то Трифоны и, как на зло, ни одного Ефима. Наконец, Максим догадался, что ощупью ничего не найдешь.

– Теперь показать не могу, потому что головокружение в себе чувствую, – сказал Максим после последней неудачи.

Вечером в тот же день кто-то в цивилизованном костюме тихо прокрадывался в арестантскую, где сидел Чапурин.

– Облегчение почувствовал, указать могу и Ефима, – заявил на другой день Максим перед временным отделением.

Составился протокол, все присутствующие приложили к нему руку, подписался к нему и Максим; под крестьянскими окнами снова раздалось постукивание и снова поплелись сермяги. На этот раз опыты Максима были удачнее: по первому абцугу[12] он попал на Ефима.

Потянули и Ефима к суду. Мир только руками разводил.

– Гляди-ка, гляди-ка, и показать-то на кого знал, что ни на есть на селе самые смирные; малые ребятишки от них обиды, чай, никогда не видали. Напустит господь злого человека, что с ним будешь делать. В разор разорять окаянные, чтоб им пусто было, плакались крестьяне над судьбой взятых Степанов и Ефимов.

Женское поколение взятых под стражу голосило и причитало на всю деревню, словно над покойниками; против него оказалось бессильным даже обещание воеводское запороть насмерть протестующих.

Каждый день стали таскать Степана и Ефима на следствие, с улыбкой на губах уличал их Максим в соучастии, то с крепким словом налетали на них следователи, то убеждал их священник, но мужики стояли на одном.

– Чтобы детей наших не видеть, когда б мы эфдакую мысль имели, мира всего спросите, что мы за люди, кому обиды чинили. Ворог, видно, попутал его показать на нас, какие мы душегубы!

Мир точно одобрил оговариваемых, ручаясь, что за ними и слыхом не слыхать худого дела, семейство убитой Кулаковой всеми святыми клялось, что поклеп на них напрасный. Полезли Степаны и Ефимы за голенищи, повели их коров и лошадей со двора, стали пустеть и совсем опустели их, дотоле полные, амбары. Долго прохлаждались и благодушествовали следователи в Вязовом Ключе: много было выпито водки, съедено кур, баранов, тянули не одних Степанов и Ефимов, а будут помнить их и Андреи, и Митрофаны и другие.

Максим во все пребывание в Вязовом ключе катался как сыр в масле, кому лежала дорога мимо арестантской, тот не смел пройти, не снявши шапки.

Но все имеет конец.

– А показывал я, – так закончил Максим дело о Кулаковой, – на других напрасно по своему слабоумию. Точно мы убили Кулакову вдвоем, да только с бродягой, звавшимся Иваном, повстречался я с ним в лесу, а после убийства тотчас же и разошелся в разные стороны. Где пребывает тот Иван – мне не известно.

Тем и закончилось следствие.

VIII

Подкоп

В остроге, вследствие доноса одного из арестантов, открыли подкоп: поднялась страшная суматоха. Мне должно было произвести следствие.

Вместе с караульным офицером и смотрителем мы пошли осматривать подкоп. Подкоп был почти покончен: его оставалось вести не больше пол-аршина, он начинался под ретирадами, бежать условлено было дня через два, во время всенощной. Трудно было догадаться, как можно вести подкоп на совершенно открытом месте, но за то и принялись за него не простые люди, а арестанты. Между полом ретирад и землей было пустое пространство, ничем не засыпанное, одна половица из пола приподнималась, под нее выползал арестант и, снова прикрытый, начинал свою подземную работу. Подкоп шел сначала аршина на полтора почти перпендикулярно, с небольшим отвесом, так как надо было подойти под пол ретирады и стену острога, а потом уже принимал горизонтальное направление. Рыл подкоп, как оказалось впоследствии, один Чапурин, и рыл его железным обломком, меньше чем в два пальца шириною. Трудно себе представить, сколько нечеловеческих усилий, сколько дьявольского терпения надо было положить, чтобы подвести почти гвоздем эту мину, больше чем в две сажени длиной.

Да, потолкавшись по острогам, поймешь, как дорога человеку воля, какие жертвы в состоянии принести он, чтоб получить ее.

На мой вопрос, кто может быть заподозрен в прорытии подкопа, смотритель прямо указал мне на Чапурина: я просил его указать мне, какими он данными руководствуется в своем подозрении.

– Мне донес об их работе Федоровский, по его словам, он давно уже замечал, что Чапурин как ни пойдет в ретирады, так там и пропадет, часа по полтора сидит. Федоровский и сказал мне, чтобы я осторожней был, а пуще всего ретирады осмотрел.

Федоровский был арестант из чиновников, ненавидимый всеми другими арестантами, как правая рука смотрителя. Конечно, чтобы открыть истину, было бы всего лучше обратиться за расспросами к самому Федоровскому; но в этом случае надо было действовать с крайней осторожностью. Наверное, пол-острога знало о существовании подкопа и намеревалось через него выйти на божий свет. Если бы арестанты проведали главного виновника открытия подкопа, то с ним они покончили бы так, что в другой раз ему не удалось бы быть доносчиком на товарищей. Суд арестантов в этом случае скор и страшен.

Получив некоторые сведения от смотрителя, я велел вызвать к себе Максима. Максим явился как ни в чем не бывало, со своей постоянной улыбкой.

– Посмотри-ка, Максим, какую мину здесь сочинили, – сказал я ему после предварительных приветствий. Я нарочно не спускал глаз с Максима, но он ни на волос не изменил себе.

– Смотри-ка, в самом деле, какую механику подвели. Эка шустрый, видно, парень-то. Ну мастер, мастер, быть, видно, ему анженером, – сказал Максим, внимательно осматривая дыру подкопа.

– А знаешь ли, Максим, кого я подозреваю?

– Почем мне знать, что у вашей милости на уме.

– Тебя.

Максим как будто удивился. Улыбка приподняла углы его рта.

– Куда-ста нам, ваше благородие, эфдакими делами заниматься: не нашему мужицкому уму-разуму под стать они.

– Ну что ты, Максим, дурачком притворяешься, ведь я верно знаю, что подкоп – твоя работа.

– А от кого эфто ваше благородие узнали?

– Ну уж это мое дело.

– Для чего твое, коли то показывал правдивый человек, так пусть в глаза