– Дядя, ложитесь. Вы ж больной.

– Давай… давай… Давай мою робу… Где вещи?

Он, вероятно, забыл, что скинул верхнюю одежду в море, итеперь беспомощно шарил похудевшей рукой по койке, небритый, страшный, похожийв белой рубахе, и подштанниках на сумасшедшего.

Его вид был так жалок и вместе с тем так грозен, что Гаврикготов был бежать от страха куда глаза глядят.

Но все же, пересиливая страх, он с силой обхватил больногоруками за туловище и пробовал уложить обратно на койку. Мальчик чуть не плакал:

– Дядя, пожалейте себя, ляжьте!

– Пусти. Я сейчас пойду.

– Куда ж вы пойдете в подштанниках?

– Дай вещи…

– Что вы говорите, дядя? Какие вещи? Ложитесь обратно. Навас ничего не было.

– Пусти. Пойду…

– Вот мне с вами наказанье, если бы вы только знали, дядя!Все равно как маленький! Ложитесь, я вам говорю! – вдруг сердито крикнулмальчик, потеряв терпенье. – Что я тут буду с вами цацкаться, как с дитём!

Больной покорно лег, и Гаврик увидел, что его глаза сноваподернулись горячечной поволокой.

Матрос тихонько замычал, морщась и потягиваясь:

– За-ради Христа… Пускай меня кто-нибудь сховает… Пуститеменя в комитет… Вы не знаете, где тут одесский комитет?.. Не стреляйте, ну васк черту, а то весь виноград перестреляете…

И он понес чепуху. «Дело плохо», – подумал Гаврик. В этовремя снаружи послышались шаги. Кто-то шел прямо к хибарке через бурьян, с шумомломая кусты.

Мальчик весь так и сжался, не смея дохнуть. Множество самыхужасных мыслей пронеслось у него в голове.

Но вдруг он услышал знакомый кашель. В хибарку вошелдедушка.

И по тому, как старик сбросил у порога пустой садок, каквысморкался и как долго и ядовито крестился на чудотворца, Гаврик безошибочнопонял, что дедушка выпил.

Это случалось со стариком чрезвычайно редко и обязательнопосле какого-нибудь из ряда вон выходящего события, все равно – радостного илипечального. На этот раз, судя по обращению к Николаю-угоднику, случай былскорее всего печальный.

– Ну что, дедушка, купили мясо для наживы?

– Мясо для наживы?

Старик прозрачно посмотрел на Гаврика и сунул ему под самыйнос дулю.

– На мясо! Наживляй! И скажи спасибо нашемухрену-чудотворцу. Помолись ему, старому дурню, чтоб он лопнул! Наловить крупныхбычков – это он может, а цены подходящие сделать на привозе – так это маком!Что вы скажете, господа! За такого бычка – тридцать копеек сотня! Где-нибудьэто видано?

– По тридцать копеек! – ахнул мальчик.

– По тридцать, чтоб мне не сойти с этого места! Я ей: «Затакой товар по тридцать копеек? Побойтесь бога, мадам Стороженко!» А она мне:«У нас бог до привозных цен не касается. У нас свои цены, а у бога свои. А есливы несогласные, то идите к жидам, может, они вам на какую-нибудь копейку большедадут, только сначала верните мне восемьдесят копеек вашего долга!» Видели вытакое? Ну, не плюнуть за это в самые ее поганые очи? Так представьте ж себе,господа, что я таки и плюнул. Перед всем привозом не посмотрел и нахаркал!Истинный крест! Наплевал ей полные очи!

Дедушка при этом стал поспешно креститься.

Но он привирал. Никому он в очи, конечно, не плевал. Онтолько весь затрясся, побледнел, засуетился и стал швырять рыбу из садка вкорзину мадам Стороженко, бормоча: «Забирайте и подавитесь. Чтоб вам от этихбычков повылазило!»

Мадам же Стороженко невозмутимо пересчитала рыбу и протянуладедушке двенадцать копеек липкими медяками, коротко заметив: «В расчете».

Дедушка взял деньги и тут же, весь клокоча от бессильногогнева, пошел в монопольку и купил за шесть копеек голубой шкалик с краснойголовкой. Он ободрал сургуч о специальную терку, прибитую на акации возлепитейного заведения, и трясущейся рукой выбил пробочку, завернутую в тонкуюбумажку.

Он одним духом вылил в горло водку и «вместо закуски»вдребезги трахнул о мостовую тонкую посуду, хотя мог бы получить за нее копейкузалога.

Затем отправился домой, купив по дороге для внучка закопейку красного леденечного петуха на сосновой щепочке – ему все еще казалось,что Гаврик совсем маленький мальчик, – а также два монастырских, очень белых иочень кислых бублика для больного матроса.

Остальные деньги он истратил на полтора фунта житного.

По дороге его разбирала такая злоба, что он раз десятьостанавливался и плевал с яростью куда попало, будучи в полной уверенности, чтоплюет в поганые очи мадам Стороженко.

– Святой истинный крест! – говорил он, дыша прямо в лицоГаврику сладковатым запахом водки и суя ему в руку леденечного петуха. – Когохочешь спроси на привозе – весь привоз видел, как я ей наплевал в поганые очи!А ты, деточка, скушай петушка, ничего. Он все равно как пряник.

Тут старик вспомнил про больного и стал совать ему бублики.

– Не трожьте его, дедушка. Он только что заснул. Пускайотдыхает.

Дедушка осторожно положил бублики на подушку рядом с головойматроса и шепотом сказал:

– Ссс! Ссс! Пускай теперь отдыхает. А потом, как проснется,будет есть. Житный ему нельзя: у него теперь кишки сильно слабые, а бубличкиможно, ничего.

Полюбовавшись на бублики и на больного, старик покачалголовой и заметил нежно:

– Спит и ничего не чует. Эх, матрос, матрос, неважное твоедело!

Он постелил себе в углу пиджак и лег отдыхать.

Гаврик вышел из хибарки, огляделся по сторонам и плотноприкрыл за собой дверь. Он решил, не медля ни минуты, отправиться на БлижниеМельницы, к старшему брату Терентию. Это решение возникло в ту же минуту, когдамальчик услышал, как больной произнес в бреду слово «комитет». Гаврик не знал вточности, что такое комитет. Но однажды он слышал, как это слово сказалТерентий.

Петя проснулся и был поражен, увидев себя в городскойкомнате, среди забытой за лето мебели и обоев.