Сухой луч солнца, пробившийся в щель ставня, пересекалкомнату. Пыльный воздух был как бы косо распилен сверху донизу. Ярко освещенныеопилки воздуха – пылинки, ниточки, ворсинки, движущиеся и вместе с темнеподвижные, – образовали полупрозрачную стену.

Крупная осенняя муха, пролетая сквозь нее, вдруг вспыхнула итотчас погасла.

Не слышалось ни кряканья качек, ни истерического припадкакурицы, снесшей за домом яйцо, ни глупой болтовни индюков, ни свежего чириканьяворобья, качающегося чуть ли не в самом окне на тоненькой веточке шелковицы,согнутой под ним в дугу.

Совсем другие, городские звуки слышались снаружи и внутриквартиры.

В столовой легко гремели венские стулья. Музыкально звучалаполоскательница, в которой мыли поющий стакан. Раздавался «бородатый» – впредставлении мальчика – голос отца, мужественный и по-городскому чужой.Электрический звонок наполнял коридор. Хлопали двери, то парадная, то кухонная,и Петя вдруг узнавал по звуку, которая из них хлопнула.

А между тем снаружи, из какой-то комнаты с окном, открытымво двор – ах, да! из тетиной, – не прекращаясь ни на минуту, слышалось пениеразносчиков. Они появлялись один за другим, эти дворовые гастролеры, и каждыйисполнял свою короткую арию.

– Угле-ей! Угле-е-ей! – откуда-то издалека пел русскийтенор, как бы оплакивая свою былую удаль, свое улетевшее счастье. – Угле-е-ей!

Его место занимал низкий комический басок точильщика:

– Точить ножи-ножницы, бритвы!.. Чшшить ножи-ножжж,бритввв!.. Ножиножжж… Бррр-иттт…

Паяльщик появлялся вслед за точильщиком, наполняя двормужественными руладами бархатного баритона:

– Па-аять, починять ведра, каструли! Па-ять, починять ведра,каструлии!

Вбегала безголосая торговка, оглашая знойный воздухгородского утра картавым речитативом:

– Груш, яблук, помадоррр! Груш, яблук, помадоррр!

Печальный старьевщик исполнял еврейские куплеты:

– Старые вещи, старые вещи! Старивэшшш… Старивэшшш…

Наконец, венчая весь этот концерт прелестной неаполитанскойканцонеттой, вступала новенькая шарманка фирмы «Нечада», и раздавался крикливыйголос уличной певицы:

Ветерок чуть колышет листочки,

Где-то слышится трель со-ло-вья.

Ты вчера лишь гуляла в плато-чке,

А се-го-дня гу-ляешь в шел-ках.

Пой, ласточка, пой.

Сэр-це ус-па-кой…

– Углей, угле-е-ей! – запел русский тенор сейчас же послетого, как шарманка ушла.

И концерт начался снова.

В то же время с улицы слышался стук дрожек, шум дачногопоезда, военная музыка.

И вдруг среди всего этого гомона раздалось какое-то ужаснознакомое шипенье, что-то щелкнуло, завелось, и один за другим четко забили, какбы что-то отсчитывая, прозрачные пружинные звуки. Что это? Позвольте, но ведьэто же часы! Те самые знаменитые столовые часы, которые, как гласила семейнаялегенда, папа выиграл на лотерее-аллегри, будучи еще женихом мамы.

Как Петя мог о них забыть! Ну да, конечно, это они! Ониотсчитывали время. Они «били»! Но мальчик не успел сосчитать сколько. Во всякомслучае, что-то много: не то десять, не то одиннадцать.

Боже мой! На даче Петя вставал в семь…

Он вскочил, поскорее оделся, умылся – в ванной! – и вышел встоловую, жмурясь от солнца, лежавшего на паркете горячими косяками.

– А, как не стыдно! – воскликнула тетя, качая головой ивместе с тем радостно улыбаясь так выросшему и так загоревшему племяннику. –Одиннадцать часов. Мы тебя нарочно не будили. Хотели посмотреть, до каких порты будешь валяться, деревенский лентюга. Ну, да ничего! С дороги можно. Скорейсадись. Тебе с молоком или без? В стакан или в твою чашку?

Ах, совершенно верно! Как это он забыл? «Своя чашка»! Ну да,ведь у него была «своя чашка», фарфоровая, с незабудками и золотой надписью: «Сднем ангела», прошлогодний подарок Дуни.

Позвольте, батюшки, наш самовар! Оказывается, он о нем тожезабыл. И бублики греются, повешенные на его ручки! И сахарница белого металла вформе груши, и щипчики в виде цапли!

Позвольте, а желудь звонка на шнурке под висячей лампой… Даи сама лампа: шар с дробью над белым колпаком!

Позвольте, а что это в руках у отца? Ба, газета! Вот уж,правду сказать, совсем забыл, что в природе существуют газеты! «Одесскийлисток» с дымящим паровозиком над расписанием поездов и дымящим пароходиком надрасписанием пароходов. (И дама в корсете среди объявлений!) Э, э!.. «Нива»!«Задушевное слово»! Ого, сколько бандеролей накопилось за лето!

Одним словом, вокруг Пети оказалось такое множествостарых-престарых новостей, что у него разбежались глаза.

Павлик же вскочил чуть свет и уже вполне освоился с новойстарой обстановкой. Он уже давно напился молока и теперь запрягал Кудлатку вдилижанс, составленный из стульев.

Иногда он озабоченно пробегал по комнатам, трубя в трубу исзывая воображаемых пассажиров.

Тут Петя вспомнил вчерашние события и даже вскочил из-застола:

– Ой, тетечка! Я же вам вчера так и не успел рассказать! Ах,что только с нами было, вы себе не можете представить! Сейчас я вам расскажу,только ты, Павлик, пожалуйста, не перебивай…

– Да уж знаю, знаю.

Петя даже слегка побледнел:

– И про дилижанс знаете?

– Знаю, знаю.

– И про пароход?

– И про пароход.

– И как он прыгал прямо в море?

– Знаю все.

– Кто ж вам рассказал?

– Василий Петрович.

– Ну, папа! – в отчаянии закричал Петя и даже топнул обеиминогами. – Ну, кто тебя просил рассказывать, когда я лучше умею рассказывать,чем ты! Вот видишь, ты теперь мне все испортил!

Петя чуть не плакал. Он даже забыл, что он уже взрослый изавтра будет поступать в гимназию.

Стал хныкать:

– Тетечка, я вам лучше еще раз расскажу, у меня будетгораздо интереснее.

Но у тети вдруг покраснел нос, глаза наполнились слезами, иона, прижав пальцы к вискам, проговорила со страданием в голосе: