До чего же приятно было вот так ласкать друг друга.

Дженис захотелось, чтобы он поцеловал ее, и она обернулась, подставив ему губы.

— Я не хочу уходить. Пока…

— Если вы сядете на скамью, как я, вам будет удобнее. — Люк усадил ее верхом, и они оказались лицом к лицу.

Прежде чем девушка успела хоть как‑то среагировать, он ухватил подол ее ночной рубашки и потянул вверх, так что грудь и руки обдало холодом. В следующий миг и эта преграда слетела через голову, а Дженис осталась на скамье в одних панталонах, раскрыв рот от изумления.

Люк, не отрывая от нее взгляда, принялся расстегивать рубашку, медленно, пуговица за пуговицей.

Томительная жажда под ее кружевными панталонами все возрастала, требовательная загадочная пульсация едва не срывала ее со скамьи. Дженис не могла отвести глаз от его груди, дюйм за дюймом открывавшейся ее восхищенному взгляду: от упругой загорелой кожи, покрытой вьющимися волосами.

А уж когда он скинул рубашку и ее взору предстали могучие плечи и твердый рельефный живот, Дженис уже едва могла дышать.

Ни слова не говоря, Люк крепко прижал девушку к себе, и прикосновение его ладоней к обнаженной спине заставило ее вскрикнуть.

А потом было только невыразимое наслаждение. Ее нежные груди тесно прижимались к его твердой. Их раздвинутые бедра соприкасались — ее, обнаженные, с его, обтянутыми грубой тканью брюк, — а языки сплетались. Его пальцы, неспешно проникнув сквозь барьер ее панталон, исследовали нежную плоть, ласкали чувствительную жемчужину в самом ее центре, вызывая у нее стоны и крики восторга, в то время как другая рука теребила соски. Ее сжигала необъяснимая жажда, и она вскидывала бедра навстречу его руке, страстно желая, чтобы его пальцы проникли глубже.

И наконец головокружительный полет к небесам, когда волны наслаждения накатывали одна за другой, а Люк, низко склонившись над ней, заглушал поцелуями ее гортанные возгласы восторга и изумления.

Когда страсть поутихла и к Дженис вернулась способность воспринимать окружающий мир, Люк натянул на нее ночную сорочку, поднял девушку на руки, задул свечу и снова вернулся в денник, где Эсмеральда спала, время от времени вздрагивая во сне, в окружении своего потомства. Все щенки сопели, прижавшись к ее теплому боку, кроме одного. Этот лежал в футе от остальных, мордочкой к ним, двум полуночникам, и тоже спал.

Тезей.

— Я знал, что он первый начнет ползать, — гордо заявил Люк, а Дженис рассмеялась:

— Похоже, Эсмеральде хлопот прибавится.

Спустя несколько секунд Люк почтительно, как и положено груму, провожал леди в дом.

— Если что, пришлите весточку. Вы приходили проведать Оскара и посмотреть на щенков, — напутствовал он Дженис. — Какой дверью вы хотите воспользоваться?

— Парадной, — не задумываясь ответила она, но неожиданно смутилась.

— Ну конечно, — усмехнулся Люк. — Как еще могла ответить будущая герцогиня?

В его тоне не слышалось обвинения, и ей не за что было извиняться: она, дочь богатого влиятельного маркиза, вполне подходила в жены герцогу, — но щеки ее все равно вспыхнули румянцем.

Грум повернулся, намереваясь уйти, но Дженис его приостановила:

— Мистер Каллахан… Вам не придется меня заставлять — я с радостью помогу с дневником. — Ей вспомнилось все, что делали с ней его волшебные пальцы, нежные требовательные губы.

Он пару секунд молча смотрел на нее, затем произнес:

— Я знаю. Но от старых привычек трудно избавиться.

Дженис смотрела, как он прокладывает новую тропинку в снегу, возвращаясь в конюшни, и горевала о мальчике, который стал грумом с несгибаемой спиной, грустными глазами и сердцем таким израненным, что он не знал иного способа получить помощь, чем принуждение.

Что за черт! Грейсон сел в своей огромной кровати — которую он однажды окрестил маленькой страной Карналией[2]— и с недоумением огляделся. Обычно он просыпался в компании по меньшей мере одной, а чаще двух‑трех женщин, распростершихся на герцогских простынях (не под — он этого не терпел), но этим утром оказался один.

Грейсон опустил взгляд на свое мужское естество, гордо восставшее, как обычно после пробуждения, и нахмурился. Неужели опять придется самому ублажать себя? У герцога давно не возникало такой необходимости: всегда было кому этим заняться.

Однако не только это не давало ему покоя. Грейсон поморщился, но дело было не в больной от слишком обильной выпивки голове.

В чем тогда, хотелось бы знать?

И тут он вспомнил… Чертова девица Шервуд, леди Дженис, своим появлением в Холси‑Хаусе все изменила. Грейсону наконец‑то удалось научить эту неумеху янки правильно двигать запястьем, охаживая его хлыстом по заднице. Так, чтобы боль доставляла удовольствие. А что касается двух сестричек, то с ними не жалко и расстаться. Грейсону надоели слезы и сопли младшей, когда он желал, чтобы его ублажали все три женщины одновременно. А старшая была недостаточно привлекательной, чтобы развлекаться с ней в постели при свете дня. Грейсон же предпочитал предаваться плотским утехам именно в дневное время суток.

Он давно отправил бы сестер паковать вещи, но пока не мог этого сделать: из‑за снегопада, конечно, но в основном потому, что боялся огласки. И дело вовсе не в его порочности: это он мог бы с легкостью отрицать, если придется, — а в том, что при возбуждении не мог прийти к логическому завершению без некоего бриллиантового ожерелья на шее, которое он купил в Венеции и которое предположительно принадлежало одной из прежних королевских любовниц.

От такой истории уже не отмахнешься: она слишком увлекательна и обстоятельна, чтобы выглядеть ложной. К тому же… совершенно правдива.

Грейсон с тоской взглянул на ожерелье, лежавшее на туалетном столике, которое он не надевал прошлой ночью. Слух об этом определенно не должен просочиться в Лондон, иначе герцог Холси станет всеобщим посмешищем.

Грейсон рассмеялся, поскольку и сам находил свой фетиш забавным. Может, он и был порочным, удовлетворяя свои плотские аппетиты не вполне обычными способами, но по крайней мере в отсутствии чувства юмора его не упрекнешь. Другим об этом знать вовсе не обязательно: Грейсону больше нравилось вызывать страх.

Как был в чем мать родила, он вылез из постели и крикнул:

— Прескотт!

В ту же секунду дверь спальни отворилась и появился его камердинер с широким шелковым халатом в руках.

— Где леди Дженис? — спросил Грейсон, позволяя слуге завернуть его в роскошный синий шелк.

— В малой столовой, ваша светлость.

— Сегодня она так же упряма и неуступчива, как вчера вечером?