отношении собственной практики, предполагающей, что аналитика держит в анализе некая общая склонность, приправленная доброй волей и суммой профессиональных достижений. Все это нисколько не проясняет причин деятельности аналитика, даже продвигает его в понимании природы невроза или в развитии техники.

Вся доступная для изучения история анализа показывает, что те, кто уклоняется от реальности этого объекта и ее следствий, вынуждены довольствоваться косвенными объяснениями существа аналитической практики, чреватыми распространением в профессиональной среде того ханжества, к которому так чуток был Лакан. Нежелание понимать характер изменений, произошедших в субъекте, чье желание впервые в истории преобразовалось в желание субъекта анализирующего, свойственно большинству специалистов. Можно даже утверждать, что оно лежит в основе взаимодействия психоаналитика с себе подобными. Не знать, что случилось в этой области во времена, давно минувшие и никакого отношения к актуальной аналитической деятельности не имеющие, – священное право любого аналитического сообщества независимо от тех теоретических высот, на которые его возносят ключевые для этого сообщества фигуры.

Данный аспект ускользает от внимания представителей не только долакановского, но и наследующего Лакану анализа, поскольку, невзирая на требование уделять первостепенное внимание желанию аналитика, Лакан оставляет в стороне вопрос о его объекте и связанной с ним тревоге. Вот почему на территории, где работают с лакановским методом, бережно сохраняя означающие, в которые он оформлен, продолжают тем не менее умалчивать об основах аналитического желания точно так же, как это делал аналитик долакановского периода. Это противоречит представлениям тех, кто в заданном Лаканом направлении увидел средство не только продвижения аналитической мысли, но и радикального обновления положения самого аналитика – если первое было достигнуто в полной мере, то вторая надежда себя не оправдала. По-видимому, речь здесь идет о чрезвычайно устойчивых основаниях, не зависящих от того, насколько создатель школы, которая обещала произвести в позиции аналитика революцию, виртуозен как мыслитель и глубок как исследователь. К слову, Фрейд прекрасно отдавал себе в этом отчет, когда настаивал, что в продвижении и укреплении позиций анализа личные качества аналитика не имеют решающего значения – недооцененный многими тезис, который был интерпретирован как нежелание Фрейда говорить о себе.

Принято считать, что независимость клиники от пресловутой «личности клинициста» обязана незыблемости неких общеразделяемых правил, которые обеспечивают единообразие клинического стандарта. Однако деятельность Фрейда показывает, что регулирование аналитической позиции, ее упорство в своих основаниях исходит вовсе не из этического кодекса объединения или школы. Воспроизводство анализа, которое выражается в воле Фрейда к воспроизводству аналитиков как субъектов, обретающих в аналитическом методе форму для собственного желания, аналогичного фрейдовскому, становится тем самым процедурой, в исполнении которой профессиональному сообществу приходится идти против течения. Сцепление между фрейдовским желанием и практикой психоаналитиков в большинстве случаев отсутствует. Именно это побудило Лакана заявить о том, что нечто оказывается кардинально упущено в том случае, если аналитик неспособен максимально точно указать на причину своей деятельности и высказаться о ней в терминах желания.

Не принимая этого желания в расчет, нельзя в полной мере осмыслить, почему основным продуктом фрейдовской техники становится нечто совершенно оригинальное. Историки психоаналитического метода явно недооценивают тот факт, что само название фрейдовской деятельности не совпадает с ее кульминационным моментом – актом, который носит наименование интерпретации и, выражаясь в конфронтации (в форме вопроса) или в подытоживании сессии (в форме утверждения), совпадает с фазой активности аналитика.

Плод этой активности, облеченной в форму высказывания, в разное время получал различные определения. Чаще всего его описывают как восстановление упущенных сегментов первичного психического процесса или даже, в наиболее смелых объяснениях, как их творческое воссоздание. Хотя все эти эффекты интерпретации несомненно имеют место, ее подлинная цель состоит не в преподнесении анализанту нового знания, а во вменении ему задержки. Будучи направленной на сдерживание, интерпретация производит торможение там, где анализант ослеплен требованием, которое он предъявляет своему окружению и озвучивает в присутствии аналитика. Иными словами, интерпретация призвана тактично, но решительно сбить субъекта со взятой им речевой тональности.

Аналитики хорошо знают об этом свойстве интерпретации и широко им пользуются, хотя и считают его чем-то побочным, связанным с ответным сопротивлением анализанта. Вместе с тем враждебная подозрительность к интерпретации со стороны истерички, равно как и неприкрытое наслаждение, которое неожиданное толкование может вызвать у невротика навязчивости, показывают, что сопротивлением дело далеко не исчерпывается. Воздействуя в том числе содержательно, интерпретация гораздо более действенна на уровне акта вмешательства, прерывая наслаждение анализанта в тот логический момент, когда производимая им речь начинает претендовать на общезначимость и выражает убежденность, которую аналитик вроде бы должен с ним разделить.

Откуда анализ черпает возможность прерывать производимую анализантом речь, а со стороны последнего – делать это прерывание наиболее действенным? Обычно этот ресурс приписывают некоей аналитической технике, которая срабатывает как по своим внутренним законам, так и в силу создаваемого переносом сцепления между анализантом и аналитиком. Но даже такое объяснение не снимает вопроса о том, почему эта техника так действует на субъекта и чему именно она в нем отвечает? Если интерпретация работает, то метит не в подспудную реальность психических побуждений, а непосредственно в изначально присущую субъекту убежденность, что его желание может быть поставлено под вопрос, что нечто в его проявлениях может вызывать у наблюдателя тревогу, от которой нельзя отмахнуться.

Это позволяет отказаться от объяснительных процедур, к которым аналитики прибегали в период максимального разрыва с фрейдовским знанием, когда было принято полагать, что интерпретация адресована сознательной части психического комплекса, находящейся с аналитиком в союзе. Другое расхожее заблуждение заключалось в том, что интерпретация служит делу объяснения, введения субъекта в существо его симптома. На это особенно резко обрушивалась философия, утверждающая, будто Фрейд заповедовал аналитикам предлагать субъекту схемы, которые позволили бы локализовать его желание и сделать его прозрачным. В частности, в версии Феликса Гваттари аналитик представал кем-то наподобие представителя рациональной власти, в отношении которого допустимы жесты любой степени провокационности.

Подобные нападки приходятся на наиболее мрачные эпизоды аналитической истории, в которых аналитики, стремящиеся солидаризироваться с наукой и соображениями общественной пользы, а равно нападающие на анализ извне, достигают предельного ослепления. Если Фрейд поставил своих учеников перед массой обескураживающих требований и запретов, то и наследники по-своему ему отплатили, показав, что аналитическая практика, пусть и с некоторыми ограничениями, возможна и без Фрейда, вне его желания. Вместе с тем невозможно не заметить, что раздражение, которое уже упомянутый Гваттари и другие представители антипсихиатрии испытывали в отношении современного им состояния анализа, на деле выражает глубокую и искреннюю скорбь по поводу исчезнувшей причины его возникновения, воплощенной в желании Фрейда, в той уверенности, с которой он смог превратить свою тревогу в