его элементы находятся в ближайшем либидинальном опыте и вполне могут в отдельных эпизодах служить частичному, не порицаемому обществом удовлетворению. Именно истеричка может превратить в центральную проблему и даже в абсолютный долг то, что другие субъекты считают не более чем пикантной условностью – например, временную способность ухаживающей за ослабевшим отцом дочери стать ему почти что матерью или подспудное желание знаменитой жены мясника, чтобы ее потентный муж осчастливил многих женщин. Проблема этого желания, таким образом, не в том, что оно абсолютно недопустимо, а в том, что истерический субъект рассматривает его в качестве императива – именно этим обусловлена присущая ему тенденциозность.

Заметить все это Фрейд смог, поскольку не испытывал по поводу истерического желания ни малейшей тревоги, что часто ставили ему в заслугу, так как любой другой врач, едва приблизившись к означающим, из которых это желание состоит, немедленно ретировался бы. Невозмутимость Фрейда обусловлена тем, что его задело не содержание желания истерического субъекта, а способность никак от него в своей деятельности не зависеть и наслаждаться некоторой, с точки зрения Фрейда, а равно любого другого носителя генитальности, безусловной глупостью. Впрочем, в отличие от генитального субъекта, Фрейд эту глупость эротизирует и даже испытывает по отношению к ней тревогу. Именно утопия истерички, ее непреклонное и безжалостное намерение заблокировать исходящее от метафоры отца требование, а вовсе не ее скандальное желание, внушают Фрейду опасения и любопытство.

Из подобного сочетания и рождается та осторожность и деликатная выверенность движений, которым анализ обязан появлением в сеттинге пресловутой дистанции. Она восходит к изначальному нежеланию Фрейда выдать себя и спугнуть речь истерического субъекта. О работе желания, а не о пустом любопытстве, здесь можно судить и по тому, что фрейдовская деликатность проявлялась отчетливее в отсутствие истерика в анализе, а когда он присутствовал, напротив, порой могла давать сбой. Сам по себе анализ как лечебная или научная деятельность изначально не был ни объектом этого желания, ни его целью, что разительно отличает генеалогию фрейдовского метода от любых психологических альтернатив.

Произошедший впоследствии «университетский переворот» привел к разрыву внутренних логических связей в оригинальной аналитической ситуации. Если прежде осторожность и дистанцию в анализе возводили к самой структуре влечения, обязанной фрейдовской позиции, то теперь возникла нужда в специальных рекомендациях и стандартах, сама логика которых предполагает, будто соблюдение сеттинга требует от аналитика специальных усилий.

Идеология этих стандартов настолько устойчива, что продолжает действовать в том числе и в пределах лакановского анализа, полагающего себя оплотом решительного возвращения к фрейдовским началам. С поправкой на разницу в терминологии можно увидеть, сколь призрачна в ряде случаев граница между проамериканским аналитическим идеалом «контроля над чувствами контрпереноса» и более изощренными, но не менее стандартизованными комментариями к «желанию аналитика». И та и другая риторики при всех различиях между ними предполагают, что аналитик по своей природе «зол», что его позиция отмечена недостаточностью из-за сильного внешнего искажения, вносимого потенциально внеаналитическим желанием.

Было бы неверно настаивать на обратном и уверять, будто аналитическая позиция сама без малейших усилий настраивается на нужный лад. Такая постановка вопроса создает совершенно ложную картину, поскольку изначальным объектом аналитика, как было показано, служит не истина бессознательного, не реальность психических процессов, а нечто совершенно иное, исторически случайное, но сыгравшее решающую роль в становлении психоаналитического учения. Сколь бы неожиданным ни было влияние этого объекта, именно ему обязано своим появлением желание, из которого впоследствии возникнет желание аналитическое.

Исчезновение этого соблазнившего Фрейда объекта, выведение его за пределы аналитической подготовки как раз и вынуждает окультуривать и натаскивать аналитика заново, предлагая ему осваивать в ходе своего обучения процедуры, которые, по замыслу Фрейда, вовсе не относятся к базовым или пропедевтическим, но, напротив, с точки зрения желания аналитика, представляют собой его конечный продукт. Неудивительно, что сформированному в таких условиях специалисту зачастую трудно удерживаться от маленьких удовольствий и поблажек в вопросе абстиненции – от проявлений эмпатии, различных форм оживления общения с пациентом, привнесения в происходящее на сессиях некоего высшего жизненного смысла. Соображения самого общего порядка подсказывают, что специалист, которого к соблюдению аналитических рамок приходится побуждать дисциплиной – иными словами, для которого аналитическая позиция возведена в роль идеала-Я, – испытывает постоянное и естественное искушение эту позицию саботировать. По-видимому, проникновение в анализ экзистенциалистских порывов, питаемых разнообразным философским китчем, также вызвано давлением на аналитика, которое подталкивает его отклониться от курса, совершить небольшой acting out. Плодом этого непрестанного искушения и становится, по выражению Лакана, «аналитик, смело выступающий на стороне идеологии жизни, реальности, чего хотите», то есть субъект, который стоит на страже ценностей, прямого отношения к анализу не имеющих.

Под воздействием общечеловеческой повестки, эмпатии и прочих атрибутов истерического дискурса, позиция аналитика подвергается дезактивации. Однако реконструировано истерическое желание может быть только в аналитическом поле – вне его оно не получает репрезентации и действует под другими социальными масками. Таким образом, когда желание аналитика лишается полномочий, не остается никаких средств отличить желание истерички от ее требования. Последнее отчасти объясняет, почему масштабное и неприкрытое вторжение истерического дискурса в клиническую риторику проходит сравнительно незамеченным и долгое время не встречает не только возражений, но даже не удостаивается комментария.

Описанным обстоятельствам Лакан и адресует свое замечание, которое пришлось на пик обострения отношений с французской гуманитарной средой, пронизанной типичным для своего времени философским ангажементом. Психоаналитик, согласно Лакану, не нуждается ни в чем из того, что гуманистические или, напротив, радикальные соображения любого свойства могут ему предложить. Ему нужно лишь, «чтобы в ткани его бытия не оказалась распущена ни одна петля»[34].

Не может быть случайностью, что сам Лакан оказался в итоге в позиции выкидыша, абортированного плода, чье изгнание из Международной психоаналитической ассоциации не только явилось закономерным итогом изначальной несовместимости, но и продемонстрировало, что в основе такого единства лежит не столько авторитарность, которую ассоциации приписывают бывшие члены, сколько нечто чрезвычайно напоминающее работу скорби.

Неверно было бы полагать объектом скорби самого Фрейда – ничто не указывает, будто аналитики когда-либо нуждались в этой фигуре помимо чисто профессиональной необходимости. Однако Фрейд здесь безусловно присутствует, поскольку доступ к объекту, на котором зиждется желание аналитика, имел только он. Отрицание существования этого объекта в конечном счете приводит к его возвращению на территорию анализа, поскольку аналитик нуждается в нем для поддержки своего желания независимо от воззрений на собственную практику.

Любые попытки отказать этому объекту в статусе основной движущей силы анализа и даже приписать ему разрушительный потенциал, когда его преследование аналитиком становится слишком заметным, не умаляют его значения. Без учета последней анализу не удастся выйти за теоретические пределы метаязыковой позиции в