– Ей требуется… еда, питье?

– Ничего не требуется. Несколько дней подряд я буду ее навещать, наблюдать за тем, как идет процесс слияния с новой памятью.

Опять мелькнуло ощущение их силы и возможностей. Комиссионеров. Прошелестело поверх моего разума, как невесомая ткань.

– А она… точно не проснется?

– Я же сказал.

Он произнес эти слова спокойно. Но будто съехались между собой бетонные двери сейфа. Будто поставились сверху сургучные печати, будто дело, завершенное, легло в архив. «Если я сказал, значит, так и будет». Джон есть Джон. Сомневаться в нем практически так же бессмысленно, как в Дрейке.

– А это сложно? – спросила я, разглядывая морщинистое лицо бабы Веры. Действительно загорелое после санатория. Где же она была все это время, пока держала Капсулар в пальцах? – Добавлять пласт памяти?

– Сложно. Ваше человеческое сознание – хрупкая штука.

Последнее Сиблинг произнес, как мне показалось, с оттенком грусти.

* * *

«Хорошо, что она больше не висит в нигде. Хорошо, что лежит у себя дома. Пусть восстанавливается…»

К лобовому стеклу липли дождевые капли – мелкие, невесомые. Невесть откуда взявшаяся туча обещала пролететь быстро. Погода чуть ветреная, облачность переменная. То солнце, то такая вот морось.

Комиссионеры всюду ездили на своих машинах. Не перемещались, как Кайд, при помощи мгновенных Порталов, хотя могли бы. Почему-то использовали серые седаны – не то привыкли к ним, не то старались «не выпендриваться». А может, существовала некая третья причина, о которой я не знала.

Джон курил. Мы оба сидели в салоне молча, никуда не торопились. Снаружи капало, окна открыты – дым послушно, будто ему приказали, вытягивался влево, до меня даже не долетал. Я же снова смотрела на палец без кольца и боролась с желанием задать вопрос.

«Нельзя. Не стоит, – говорила себе. – Не твое дело, чужая жизнь…»

– Спрашивай, – негромко разрешил Сиблинг. – Ты же хочешь.

Мы с ним не друзья, но и не чужие. И очень странно сидеть в Комиссионерской машине в одном из знакомых с детства дворов. Потрескавшийся асфальт, выбоины на дороге; кусты сирени. Зеленые баки урн поодаль: «наших» приучили-таки сортировать мусор, и пластик теперь копился в сетчатом отсеке отдельно. Молодцы. Я за своих радовалась.Если научились этому, научимся и чему-нибудь еще, мы не пропащие…

– Почему на твоем пальце нет кольца? – если разрешили, зачем ходить вокруг да около.

Он курил обычные сигареты. Не вычурные и даже не особенно дорогие. Белые с желтым фильтром, как в советских фильмах.

Ответил спустя короткую паузу.

– Мы расстались.

Я чувствовала, я подспудно осознавала, что уже знаю ответ до того, как задала вопрос. Можно было сказать: «Но Комиссионеры не расстаются, не отпускают…» Хотя что я знала о Комиссионерах на самом деле?

– Почему?

Робкий вопрос. Нам зачем-то нужны детали, мы хотим знать, понимать. Для чего? Для того чтобы разложить информацию в своей голове, обосновать ее, позволить ей быть. Научиться принимать ее.

– Яну отторгали Уровни с самого начала. А она отторгала их. Это редкий диссонанс, несовпадения частот. Обычно мы такое проверяем еще на «входе», но, конечно, не в случае с тобой. Или с ней.

«Вы – исключения».

– …у нее сбоило восприятие. Все время.

«Так вот почему он сказал: ваш мозг – хрупкая штука…»

Я молчала. Говорил он.

– Она испытывала очень сильный дискомфорт, иногда у нее возникала путаница. Приступы панических атак, хотя она держалась. В общем, … она теперь дома.

– Здесь?

Я смотрела на сиреневый куст – нежно-фиолетовые цветы, если распустились. Белесые в бутонах.

– Да. Со своими родителями, которых мы нашли. С семьей. Даже с новым парнем познакомилась…

Джон наблюдал за ней. Не пристально, наверное, издалека.

– Он не заменит ей… тебя.

Прозвучало философски, чуть с горчинкой.

Сиблинг молчал. Сигарета его тлела медленно – иная бы уже сгорела до фильтра, но эта словно чувствовала, что курить ее хотят долго.

– Она, – добавил он неопределенно, – станет настолько счастливой, насколько позволит себе.

– Но Уровни… Они не будут тянуть ее назад?

– А тебя тянут назад сны?

Мы посмотрели друг на друга – у него были красивые глаза, серо-зеленые.

– Некоторые. После пробуждения.

– Хватит трех дней. После сработает программа затирания.

«Отлично сработает. Качественно. Уже сработала, собственно».

Она его уже не помнит. Возвращается вечерами к матери и отцу, думает о другом. Возможно, пишет ему смс, чувствует себя увлеченной, стабильной. Наверное, так правильно. Нельзя держать человека там, где ему дискомфортно, даже если какая-то незнакомая будка сказала о том, что «вы с неким парнем в серебристом костюме – пара».

– Давно?

Он понял без пояснений.

– Чуть больше месяца.

Значит, Джон теперь свободен. Холостяк. Значит, так тоже бывает.

– Мне жаль, – призналась я честно. – Что я…

И осеклась. Выдала себя с потрохами, хотя он обо всем догадывался, конечно.

– Не надо, не жалей, – ответил просто. – Кстати, давно хотел спросить, для чего ты это сделала? Отнесла в будку мой отпечаток…

– Любопытство. – Дождь приударил сильнее. Где-то вдалеке даже громыхнуло. – Плюс еще ты тогда очень «мучил» ребят – это был способ тебя отвлечь.

Мы могли говорить честно и прямо. Я просто чувствовала, что могли – находились на одной частоте.

Если бы все умели задавать дыму траекторию, курильщиков шпыняли бы меньше. Я даже порадовалась, когда до меня долетел «дымный» микрон. Очень странно сидеть в машине с тем, кто курит, и не ощущать в воздухе ничего, кроме свежести двора и прибитой дождем пыли.

– А как ты это сделала? Как подкинула мне записку, не оставив следов?

– Смешарики…

– Конечно, Фурии.

Думаю, он думал о них тоже. Позже. Все-таки Сиблинг – мегамозг, и принижать его аналитические качества не стоило.

– Извини. В любом случае.

Я была причастна к тому, что случилось тогда, к тому, что случилось теперь.

«Я не хотела».

– Не стоит. – Он снова помолчал, и в салоне мелькнул отголосок печали. – Даже если бы я заранее предвидел подобный поворот событий, я предпочел бы пережить все это еще раз. В нашей жизни не так много эмоций. Ты знаешь.

Я об этом знала.