моего наставника не было, да и из всех детей в живых оставалась лишь младшая дочь, жившая после развода в другом сянфане[2],с племянницей, он особливо трепетно относился к внуку, и ждал подходящего момента, дабы поскорее сочетать его браком и дать ему побыстрее обзавестись сыновьями. Ибо сыновья — продолжатели и хранители рода. И женить его хотел ещё в год, когда я вернулся с юга. Но тот, как и я, всё отшучивался, отговаривался и тянул. Мы хоть и были добрыми соседями, и могли поговорить как равные, ведь Цунь Каоши моложе меня был всего на два года, но никогда не заговаривали о делах брачных и сердечных, посему мне неведомы были причины его проволочек. Но его дед и мой наставник поначалу увещевал его мягко, затем строго выговаривал, а после, жалея то ль внука, то ль бамбуковую палку, которую больше берег для учеников, поклялся, что иль Цунь Каоши сам себе найдет подходящую жену до своего двадцатипятилетия, иль наш почтенный старик сам его женит так, как сочтет нужным, более не вникая ни в какие отговорки. А так, как он был истинным хозяином своего слова…

— Ну, пускай. Быть может, вы ещё перемените своё мнение друг о друге и станете словно уточки-мандаринки. Лучше скажи мне, зачем ты собрал свои вещи.

— Ах, да ведь дедушка сказал, что не пристало мне с молодой женой и дальше жить с тобой по соседству. Ведь ты и сам упёртый бобыль, и наверняка будешь ночами лежать и завидовать, а днем смущать молодую женщину.

Я громко рассмеялся, и Цунь Каоши невольно поддержал мой смех своим. Впрочем, нам обоим стало не до веселья. Хоть и по разным причинам.

— И куда ж он решил вас переселить?

— В главный дом.

— А сам он…Неужто поселится здесь вместо тебя?

Цунь Каоши кивнул и добавил:

— И я тебе ничего не говорил, но будь готов, что он и тебе жениться предложит.

— На ком же? — усмехнулся я, но улыбка быстро сошла с моих губ.

— На моей сестре.

Аньцин была признанной красавицей. Многие добивались её руки с тех пор, как ей сровнялось четырнадцать, а мне двадцать, но родители её любили и берегли, и, верно, её судьба моего наставника тревожила куда меньше, потому как стоило ей сказать «Нет», как он отсылал и женихов, и сватов, кем бы они ни являлись. Мы были с ней дружны с детских лет, хоть, повзрослев, и стали видеться и беседовать намного реже, нежели прежде. И я любил её будто ещё одну младшую сестру. Но жениться на ней не желал совершенно. Наверняка такое желание не родилось бы у меня даже и в том случае, ежли б не оказалось занято другой моё сердце.

Но наставник за ужином и впрямь объявил о предстоящей свадьбе внука, а мне предложил ещё разок, свежим взглядом, приглядеться к его внучке. Мы с А-Цин переглянулись, и я попытался отшутиться. Хоть взгляд моего учителя и говорил о том, что ему не до шуток. Благо он был слишком занят уже назначенным торжеством, и ни на чём не настаивал, но мне стало тревожно, ибо я хорошо знал его настойчивость и хитрость.

Тем же вечером я написал длинное письмо Маранчех, в котором поведал обо всём, что приключилось со мною за минувшие месяцы, и позже радовался как дитя, получившее давно желанную игрушку, когда она прислала мне ответное послание, полное заинтересованных вопросов, удивительных пояснений и любопытных советов.

Так она написала, что Нияти-Сутини в Индрайе иногда примирительно называют одной из ипостасей Чанды, но это совершенно не так, и спрашивала, получил ли я какой ответ от богини. А ещё посоветовала заручиться поддержкой императора и его дозволением да найти какого-нибудь жреца Кэн-Вана или ж Кэбу-гуя, и либо отправиться в Воющее ущелье с ним, либо отправить его одного иль с учениками и помощниками, дабы тот узнал имена их у самих духов, коль они пожелают их назвать. Я усмехнулся, ибо любая магия смерти по умолчанию считалась у нас запретной, и ей не обучали даже тех жрецов, о которых она упомянула, а всем прочим могло и не хватить знаний и умений для такого дела. Но мысль её дерзкая мне всё ж пришлась по нраву, и я поблагодарил её за то, что поделилась ею.

И ещё много всего я написал ей в ответ, а под конец сообщил о том, что смогу взять отпуск для свадьбы сестры зимой, и предложил ей встречу — ежли она согласится, то я прибуду ненадолго к ней в Ланьшаньбин. Увы, но она ответила, что ничего не выйдет, ибо в ту пору она намерена возвратиться на время в Варрмджо, а успеть и туда, и обратно я за свой отпуск никак не успею.

Что ж, в этом она была права. И ни о чём ином я просить её не смел, ведь у меня не было сомнений в том, что, как и я, она редко виделась с родными, попав на учёбу в Айшэнский университет, и наверняка очень тосковала по ним. Гораздо сильнее, нежели по мне. Я осмелел и в стихах написал ей о своей любви и тоске по ней, но в ответ на это она мне написала лишь одну строку: «Алая нить не рвётся никогда, а все прочие нити не стоят слёз»[3]. Слова эти причинили мне боль, и я, хоть разумом и был согласен, сердцем мириться с ними не желал, и так ничего и не ответил на них. А несколько дней спустя пришло ко мне другое послание, на время занявшее все мои мысли.

Остаток девятого месяца я провёл в заботах, и лишь в редкие свои свободные дни прохаживался по рынкам в поисках того, что искал, но Синфу-ван одарил меня лишь на четвертый день сезона шуанцзян[4], незадолго до начала десятого дня месяца.

Уж по ночам замерзала земля, а утром и вечером стоял иней, опали почти все жёлтые и оранжевые листья с деревьев, и на голых ветвях хурмы висели подобно фонарикам яркие плоды. В Цзыцзине и его окрестностях они только-только поспевали, а вот в столице их сезон уж был в самом разгаре, и я даже пробудился с мыслью о том, что надобно непременно сходить на рынок и