детей. Уже в двухтысячном было ясно, что у нее в жизни будет все правильно. Минимум косметики, волосы собраны, розовая водолазка, гладкие джинсы без дыр и выкрутасов, бежевое пальто. Правда, в тот день она потеряла голову.

– Он мне сказал, – прошипела она, схватив меня за плечо и развернув к себе, – что вы делали под дубом. Там должна была быть я, это наше место! А ты все разрушила!

Она с трудом сдержала слезы, лицо исказилось от ненависти. В семнадцать лет она уже познала боль предательства. Мне стало жаль ее, я ей сочувствовала, но в то же время в каком-то отдаленном и бесстыдном уголке ощущала гордость оттого, что выбрали меня.

– Я ничего не разрушила, – попыталась я успокоить ее. – Уверяю тебя.

Но она и не собиралась меня слушать.

– Почему бы тебе, – продолжала она, – не убраться туда, откуда явилась? Что за дерьмо ты напялила? Посмотри на себя. Из колонии, что ли, вышла?

– Полегче! – вмешалась Беатриче. – Она моя подруга.

Я подумала, что в Т. разборки ведутся как-то театрально; в Биелле это бы не прокатило.

– Ты тут ни при чем, – отозвалась Валерия.

Беатриче продолжала:

– Не понимаю, чего ты добиваешься. Лоренцо влюбился в Элизу, и ты ему теперь по барабану. Оставь их в покое.

– Он не влюбился, – возразила я.

Но Валерия теперь смотрела только на Беатриче, которая, не теряя самообладания, с удовольствием продолжала выступать перед публикой – отрядом девиц-технарей и остатками «классиков»:

– Считаешь себя соблазнительной? При том что одеваешься как девочка на первом причастии и, скорее всего, сегодня произнесла свое первое ругательство? Сойдет, чтобы показать тебя маме, вот только у него на это не встанет. А Элиза – панк; естественно, он трахнулся с ней, а не с тобой.

Я увидела, каково иметь Беатриче в качестве неприятеля.

Она будет изучать Канта и моральный закон, существующий внутри нас; историю Антигоны и ее борьбу с Креонтом во имя преданности семье. И получит восемь баллов за обе темы. Не имея при этом ни грамма преданности. Безвозмездно сочувствовать кому-то, ставить себя на место другого, прощать – она не понимала, что это и с чем это едят. Потому что, в отличие от меня и от синьоры Марки, знала, что под культурой скрывается природа, а природа – это импульс, насилие, удовлетворенность за счет чужой боли. Это победа любой ценой.

Валерия долго смотрела на нее, но не заплакала. Я ощутила солидарность с ней, однако что бы я сейчас ни говорила и ни делала, это не имело никакого значения. Я перестала быть главным действующим лицом: черта с два Беатриче оставила бы меня в этом звании даже на полдня.

Валерия ринулась через площадь к морю. Подобрала что-то на пирсе, какое-то время возилась над этим. Что это было, стало ясно, когда она вернулась, держа в руках ведро с морской водой, полное до краев и такое тяжелое, что от усилий у нее на шее напряглись мышцы, а вода выплескивалась ей на кроссовки.

Направлялась она не к своим подругам и не к нашим одноклассницам, которых, как и прочих участников этого события, дома ждал родительский гнев за опоздание и накрытый тарелкой обед. Она подошла к нам с Беатриче.

– Ты что задумала? – спросила Беатриче, когда Валерия, не обращая на меня внимания, встала перед ней с ведром.

– Хочу посмотреть, что там у тебя под маской, – ответила Валерия, пошатываясь. – Как выглядит твое лицо без килограммов косметики. Какая ты на самом деле.

И она это сделала. Окатила Беатриче морской водой – так мощно, что выплеснула, наверное, литра четыре, прямо в лицо.

Сбежались все – зрители из третьего «А», из первого «С», амазонки, и даже те, кто уже сидел на скутере, собираясь уезжать. Ошарашенные, возбужденные, точно гиены от запаха крови.

Тушь устояла, ибо была водостойкой. Карандаш и десять оттенков теней на веках – нет. Поползли вниз вместе с ярким цветом бровей. Блеск на губах растворился. Общий эффект был такой, что все в ее лице вдруг уменьшилось – глаза, рот. Под глазами образовались лиловые круги, словно ее долго мучили. Но самое страшное – смылась основа; вместе с пудрой, корректором, румянами и хайлайтером в итоге расплющились скулы, стал толще подбородок, и главное – обнажились прыщи. В довершение всего ее идеально выпрямленные волосы, наконец освободившиеся от парика и снова заблестевшие, от воды тут же стали кучерявиться. Прямые гладкие пряди стали превращаться в непослушные завитки, которые мне случайно довелось видеть у нее дома.

Как отлив оставляет за собой пластиковые бутылки, лоскуты прокладок, куски гудрона, так и эта волна обнажила природную основу Беатриче.

Валерия молча удалилась, оставив Беатриче на растерзание толпы, отчаянно орудовавшей локтями, чтобы получше ее разглядеть, – точно зеваки у ограждения на месте преступления или завала. А Беатриче стояла с прямой спиной, с высоко поднятой головой, погрузившись в себя. Ее куртка и волосы вымокли насквозь.

Вскоре начало холодать. Все разъехались, остались только мы вдвоем. Я была потрясена:

– Почему ты так рьяно меня защищала?

Беатриче не ответила. Взгляд приклеился к расплывчатой границе между морем и небом, к той точке, где, возможно, была Корсика, или Капри.

– Когда-нибудь, – сказала она, – у всех, кто сегодня здесь был, включая Валерию, будет жалкая работа, убогая семья, пресная жизнь, Элиза. А я, клянусь, обязательно совершу что-то настолько невероятное, что об этом узнает весь мир, и говорить будут только обо мне, и я буду мозолить этим курицам глаза всегда и везде, и они станут мне завидовать. Так сильно, что больше никогда не смогут быть счастливыми.

* * *

На следующий день она не пришла в школу. Ее отсутствие стало второй новостью, разнесшейся по всем трем этажам и по всем классам. А первой новостью было то, что Лоренцо Монтелеоне лишил девственности Биеллу.

Окопавшись за своей партой, я заставляла себя не слышать и не видеть болтовни и ухмылок. Быть единственной в третьих классах прежней школы, кто еще не целовался с парнем, или первой в четвертых классах лицея, кто уже потерял девственность, разницы никакой: меня все равно не принимали.

Синьора Марки вошла в класс с Софоклом под мышкой, поглядела на пустое место рядом со мной. И все равно выдала панегирик важнейшему закону, который требует от тебя поступать сообразно не душевной склонности, а моральной обязанности. Я, слушая ее, думала: кого ты надеешься изменить? Вот этих, которые сидят тут вокруг меня?

Но потом она читала «Антигону», и я проводила параллели с собой: одинокая, изгнанная, заточенная в пещеру. Я ничего особенного не совершила, однако было ясно, что во