— Дурак, — сказал тот, что с бородкой. — Он в Сталинграде насмерть стоял, у него орден Ленина.

Второй шофер, сидевший до этого вполоборота, теперь развернулся всем корпусом, и Дадоджон увидел на его груди орден Славы и несколько медалей. Не разверзлась земля, чтобы Дадоджон мог провалиться со стыда. Схватив вещмешок, он пулей вынесся из чайханы.

Терзаясь немым раскаянием, Дадоджон бродил по пустырю близ станционных амбаров. Солнце поднялось уже высоко, стало припекать и подсушивать грязь и лужицы — следы ночного дождя. Было душно. Дадоджон вернулся на вокзал, разыскал водопроводную колонку и умылся. Студеная вода освежила его. Он принялся мыть сапоги, и как раз в этот момент мимо торопливо прошли шоферы и их беспокойный начальник — усач. Шофер с бородкой обернулся, придержал шаг и сказал:

— Лейтенант, автобус пришел, беги!

— Спасибо! — крикнул Дадоджон ему в спину и, подхватив шинель и вещмешок, помчался к остановке.

Но втиснуться в маленький автобус ему не удалось. Не уехало человек пятнадцать. Провожая взглядами дребезжащий и тарахтящий, стреляющий выхлопными газами автобус, люди со вздохом говорили, что если появится второй, то не раньше, чем через три-четыре часа, и что ждать бессмысленно.

«Конечно, бессмысленно!» — подумал Дадоджон, глянув на часы (уже десять!), и решил добраться пешком. Он знал, что до Богистана километров двенадцать-тринадцать, часть дороги заасфальтирована, часть вымощена булыжником, и уже километра через полтора потянутся по обеим сторонам сплошные сады — будет и тень, берегущая от палящего солнца… «Дурак дураком!» — обругал себя Дадоджон за то, что потерял столько времени. К черту автобус! К черту эту станцию! К черту раздумья и сомнения, все к черту, только вперед! Скорее в кишлак, на берег речушки, где должна ждать Наргис, — он просил, умолял ее прийти, и она обещала. Сперва он увидится с нею, а потом уж с братом и с прочей родней…

Наргис, милая, желанная… Самая прелестная, самая умная девушка на свете!

За четыре года Дадоджон получил от Наргис четыре коротеньких письма. Сам он писал ей не, меньше чем раз в неделю и упоенно изливал свою душу.

Он часто смотрел в лицо смерти, попадал в такие переплеты, из которых, казалось, не выбраться. Ему говорили: «В рубашке родился», а он обращался мыслью к Наргис и думал: она его щит, он заговорен любовью.

Нужно ли говорить, как он спешил к ней? Поэтому, как ни противно было, он принял помощь вора Шерхона, поэтому терпел болтовню жуликоватого проводника вагона. И только этим… да, только этим может оправдать свою вспыльчивость перед чайханщиком, с которым вел себя так постыдно и мерзко, которого так тяжело и больно оскорбил. Нервы, все нервы. Натянуты, как струна. Ведь они с Наргис договорились, что встретятся у их камня на речке, и он назвал сегодняшний день, он назначил свидание и должен успеть. Если бы не это, он сообщил бы о приезде своему старшему брату — и его встретили бы не на одном, а трех-четырех автомобилях или пролетках, понесли бы на руках. Не пришлось бы ему тогда казнить себя за чайханщика и тащиться по солнцепеку.

Но — ладно, все ерунда, самое трудное позади, осталось двенадцать километров, их прошагать пустяк. Они как двенадцать ворот, ведущих к желанной цели — к прекрасной Наргис! А родные подождут, к родным он нагрянет неожиданно, от радости не умрут.

А как Наргис? Бродит, наверное, по берегу или сидит на камне, их камне, окруженном плакучими ивами? А если… если ее нет? Вдруг она заболела? Вдруг сегодня к ней домой заявились сваты, может, она уже давно с кем-то помолвлена… Нет, нет! Он уверен в Наргис. Она не предаст его. Наргис — единственная дочь кузнеца Бобо Амона, и он не перечит ее желаниям. Надо только ускорить шаг, побыстрее дойти до места свидания, и он увидит Наргис! Они сговорятся, назначат день свадьбы и заживут радостной и счастливой жизнью.

Охваченный этими думами, Дадоджон не слышал, что его нагоняет телега, запряженная парой гнедых. Он обернулся, когда кони почти поравнялись с ним. Сильные и резвые, они легко катили арбу с пятью или шестью мешками. Видимо — зерно. Возчик — молодой паренек, в поношенном бекасабовом[16] халате и черной, расшитой орнаментом, тюбетейке. Остановив арбу, он поздоровался с Дадоджоном и, приветливо улыбаясь, сказал:

— Если вы в Богистан, садитесь, мигом доставлю.

— Спасибо, братишка! — обрадовался Дадоджон, бросил вещмешок в телегу, а сам уселся рядом с парнем.

Лошади пошли быстро. Возчик управлялся с ними умело и ловко.

— Ты из какого колхоза? Как тебя звать? — спросил Дадоджон.

— Из колхоза «По ленинскому пути», зовут Туйчи.

— Ба, да ты из нашего колхоза! Чей ты сын?

— Сын… — Туйчи почему-то запнулся. — Я сын Нияза-пехлевана. Может, знали?

— Еще бы! Да мы с твоим отцом в одном полку воевали. Это было в сорок втором. Потом меня ранили, а после госпиталя попал в другую часть. Вернулся отец?

— Нет, — опустил голову Туйчи. — Черное письмо получили.

Дадоджон скорбно вздохнул. Он не смог смотреть на Туйчи. С той минуты, как он демобилизовался и отправился на родину, радость его нет-нет да и омрачали думы о том, что он вот едет домой живым-невредимым, а сколько людей никогда не вернется. Сколько земляков осталось на далеких от дома полях сражений. Как смотреть на него матерям, женам и детям павших? Увидят его и вспомнят, непременно вспомнят своих, погибших… И снова прольют слезы, будут скорбеть и завидовать. Но разве он виноват? Да будь в его силах и власти, он и волосу бы не дал упасть с головы солдат. Война — как лесной пожар: все выжигает. И беспощадна, как мор. У войны нет глаз, она не избирает жертвы, безумствует, точно стихия. Будь она проклята во веки веков!.. Прошлого слезами не вернуть. Теперь только время облегчит человеческую боль и скорбь…

— А мама не верит черному письму, — прервал Туйчи горестные раздумья Дадоджона. — Она сон видела, говорит — отец жив и здоров… А может, первое письмо — ошибка?

— Бывает и так, — суховато ответил Дадоджон, но, увидев, как радостно засветились глаза парнишки, тут же прибавил: — На многих, случалось, приходила похоронка, а они возвращались домой. Может быть, и твой отец не погиб. Может быть, что-то его задерживает… получил специальное задание… Разведчиком стал…

— Разведчиком… — повторил Туйчи и вдруг спросил: — А вы не Дадоджон-ака?

— Дадоджон. А ты как узнал?

— А все говорят, и ваш брат говорили, и председатель, что вы приезжаете. Вот будет