— Мне нужно чтобы ты улетел, — твердо сказалДронго. — только не в Москву, как ты полагаешь, а в Ганновер. Не нужнобольше попадаться на глаза англичанам. Встретимся в Ганновере на выставке«Экспо» в сирийском павильоне.

— Почему в сирийском? — шепотом спросил Эдгар.

— Ты оторвался от жизни, — также шепотом ответилДронго, — вчера умер Хафез Асад, сирийский президент. У них наверняка весьпавильон будет в трауре, и его легко будет найти. До свидания.

Дронго вышел из туалета первым. Пройдя к столику имеханически подняв руку, он попросил официанта повторить всем троим его гостямкофе, а ему принести чай. Официант поспешил скрыться в здании. Дронго сел рядомс Миколой.

— Прекрасное вино, — сказал Зинчук.

Ему было за пятьдесят. Это был высокий худой человек сокруглыми чертами лица. Когда он улыбался или разговаривал, вокруг его глазсобирались морщины.

— Здесь действительно прекрасное вино, — ответилДронго, — кстати, рядом с нами продаются газеты и книги из Москвы. Всоветские времена подобное было немыслимо. Хотя в те времена все было совсемпо-другому. И не все было так плохо, как многие сейчас полагают.

— Мне кажется, у вас нездоровая ностальгия по советскимвременам, — заметил Микола Зинчук, — а вот мне Советский Союз, а темболее советский строй никогда не нравились.

— Мы по-разному смотрим на эти вещи, — согласилсяДронго. — Я дважды был ранен, и мне обидно, что страны, за которую япроливал кровь, больше не существует. Согласен, что был маразм системы, но неона одна виновата в том, что происходило. Скорее, систему подгоняли под своинужды конкретные люди.

— Нет-нет, — убежденно возразил Зинчук, — этобыла ужасная система. Я не скрываю, что мне она совсем не нравилась. И сегоднямне гораздо важнее, что существует независимая Украина.

— Мы считаем его отцом-основателем нашей новойлитературы, — восторженно сказал Бондаренко, — и доверяем ему большевсех. Его литературному вкусу мы доверяем абсолютно. И его политическимвзглядам. Вы знаете, он был исключен из Политехнического института еще всемидесятые годы.

— Ладно, ладно, — ответил явно польщенныйЗинчук. — Я могу ошибаться. У каждого должно быть свое мнение, и я уважаюмнение моих молодых коллег.

— Хотя не скрываете от них своих взглядов? —уточнил Дронго.

— Да, — ответил Зинчук, — я никогда нескрывал своих взглядов, и мне приятно, если они принимают и разделяют их. Ясчитаю, что мы обязаны несколько дистанцироваться от Москвы, чтобы построитьнезависимое государство.

— И ваши идеи ложатся на благодатную почву, —заметил Дронго.

— Возможно, — кивнул Зинчук, — учитель толькотогда чего-то стоит, когда ученики могут воспринять и по-своемуинтерпретировать его идеи.

— Учитель может ошибаться, — засмеялсяДронго, — или проповедовать нечто противоположное тому, во что веритученик. И тогда, соединясь со взглядами самого ученика, учение трансформируетсяв свою противоположность. Вы же помните, как Аристотель учил АлександраМакедонского и во что это вылилось. Его метафизика и космология подготовилипочву для идеи завоевания мира. А его предложение о трех формах государствастало основой политических взглядов царя Александра. И именно Александрпревратил абсолютную монархию в тиранию, сделав нечто противоположное тому,чему его учил Аристотель. Я уже не говорю про Сенеку, попытавшегося привить азыстоицизма Нерону. С точки зрения Сенеки, идеальный образ мудреца,преодолевающего людские страсти, заслуживает наивысшего одобрения. Но именномудреца. А Нерон отбросил первую часть главной заповеди Сенеки и посчитал, чтолюбой человек, преодолевающий людские страсти, заслуживает подобного уважения.Он и стал таким первым человеком, отбросившим все человеческое. Историкиутверждают, что он послал на смерть собственную мать, поджег свой город и дажеприказал своему учителю покончить с собой. Вот вам классические примеры, когдапрекрасные порывы гениальных философов кончались трагедиями. Вам не кажется,что, развалив огромную страну, мы еще не построили на ее месте ничего путного?

— Это несколько упрощенный взгляд на историю, —возразил Зинчук. — А вы не думали, что Советский Союз был обречен и вольныегосударства, созданные на его месте, должны как можно быстрее отдалиться отРоссии? Это верно и с точки зрения обретения новой государственности, и дляукрепления суверенитета. Я уважаю ваши взгляды, Дронго, но остаюсь присобственных симпатиях. И, конечно, не навязываю их молодым. Пусть сами решают,как им поступать.

— О чем вы спорите? — спросил Бондаренко.

— О свободе воли, — улыбнулся Дронго, — и освободе учителя. Кстати, Микола, я не рассказал и о третьем, менее известномслучае. В семнадцатом веке учителем будущего английского короля Карла Второгобыл знаменитый философ Томас Гоббс. Он преподавал принцу в Париже, кудаперебралась английская королевская семья после казни короля. И вот чтоинтересно. Под влиянием королевского окружения Гоббс пересматривает своивзгляды и превращается из убежденного монархиста в терпимого республиканца.Кажется, это единственный случай в истории, когда философ такого уровня началменяться под влиянием своего окружения. Он даже вернулся в Англию к Кромвелю.

— Я не поменяюсь, — засмеялся Зинчук, — новы, кажется, единственный «левый», которого я готов уважать. И за вашепостоянство, и за ваши взгляды.

Подошедший к соседнему столику Эдгар Вейдеманис расплатилсяи ушел не повернувшись. Сказывалась школа Дронго.

— Нам нужно возвращаться, — взглянул на часыМикола. — Вам не кажется, что мы засиделись?

— Да, — согласился Дронго, взглянув на удалявшуюсяфигуру друга, — поедем через несколько минут.

Он расплатился с официантом, и они отправились искать такси.Ситуация повторилась. Два первых водителя отказались везти группу из четырехчеловек, а с третьим Дронго договорился. Они приехали за полчаса до началавыступлений участников третьей группы.

Выступления начались с несколько шокирующего жестаэстонского поэта. Заканчивая читать свои стихи, он швырнул в зал листки. Этопонравилось присутствующим, его жест был удостоен аплодисментов, хотя самистихи на эстонском языке мало кто понял. Затем выступила португальская поэтессаАнна Лучия Амарал. Она читала стихи о свободе, которая иногда оборачиваетсяиздевательски великодушным разрешением общества на свободу умирать с голода. Ееприветствовали особенно тепло. Она прочла стихи на португальском, затем ихпрочли в переводе на французский. Дронго прочел ее стихотворение на английском.

Когда она спустилась вниз, он одобрительно сказал:

— У вас прекрасные стихи.

— Меня за них часто упрекают. — призналасьпоэтесса.

Ей было лет сорок пять, это была располневшая, давнозабывшая о своей фигуре женщина. Вместе с тем у нее были поразительно умные иживые глаза, которые многое говорили о ее характере.