На этих словах я накалываю на вилку оливку, сыр и помидорку. Следом лист салата. Все в равных частях. Это должно дать оптимальный вкус.

— Мы можем признать их нечеловекоподобными. — говорю я. — И на этом основании их истребят, как опасных мутантов.

— Странные мысли, Артем. Помимо формально стороны вопроса, есть еще дух. И дух говорит нам, что это тоже результат творения. С чем я в принципе согласен. Может быть, мы могли бы интегрировать их в Империю. В том виде, в котором они уже сформированы… Если для них вообще существует такой понятийный аппарат. Смогут ли они стать часть сложной социальной структуры, или для них это вовсе неведомо. Вот в чем вопрос.

Его длинные пальца, то растопыривались, то складывались вместе, образуя причудливые узоры, пока он говорил. Гипнотическую паутину сопровождающую его речь.

— Как бегунок. — говорю я.

Фадин-паук непонимающе смотрит на меня, его пальцы замирают в статичном узоре. Взгляд изумленный и даже его маленькие руки выражают недоумение. Если он остановится хоть на мгновение, то тут же рассеется как наваждение. Как волна, как дым. Будто бы Фадин-паук существует только в гипнотическом танце, которым он сопровождает каждую мысль.

Что каждое слово идет не из его рта. А является лишь выразителем всей суммы сложного танца. Так, что воспринимать его нужно всем существом, как единый узор.

Свет люстры-одуванчика стал еще более напористым и плотным. Он давил сверху на нас вычерчивая в этой паузе резкие тени. Представляя все предметы вокруг нас в их наиболее точной, выпуклой, максимальной реалистичной форме.

Этот жесткий свет, делал разговор еще более невозможным. Наваждение на грани предела всякой реальности. Чем четче становились границы предметов за столом, тем больше растворялся Фадин-паук.

Чтобы не упустить нить, я уточнил.

— Бегунок эквалайзера. В ряду таких же бегунков человеческих существ, так или иначе отклоняющихся от единой линии — особой кривой, единой кривой человечества.

Причудливые узоры пальцев его рук изменились. Фадин-паук затянулся, став красной точкой в полутьме полусферы. И выпустив едкий дым, снова начал выплетать узор мыслей.

— Не совсем понимаю, о чем ты, Артём.

— Ну, бегунок. Хотите подвигать его вверх, затем вниз. Посмотреть, что будет. Насколько можно толкнуть их в нечеловеческое. В одну или другую сторону, отклоняясь от единой кривой.

Он рассмеялся.

— Мне кажется, вы не совсем понимаете, как работает эквалайзер. Но метафора понятна. Но, это сильно упрощение. Да и вряд ли мне хватит сил сделать что-то подобное.

Фадин-паук вновь показался на свету. Стал поспешно нарезать мясо. Налил себе еще вина.

— Но, это действительно интересно, — он орудовал ножом до скрежета тарелки. — Вам никогда не хотелось бы узнать, что творится по ту сторону мира за границей нечеловеческого бытия? Перед какой судьбой брошены они, а перед какой мы?

— Согласен. Для исследователя это очень хорошая цель. У вас, кстати, очень изощренный костюм…

На этих словах Фадин-паук отстранился в темноту кокона. Все движения его замерли, даже красная точка сигареты замерла, не становясь горячее и злее и не потухая. Просто замерла в темноте далекой красной звездой.

Наверное, такой же каким было солнце его мира.

Было забавно видеть, как его маленькая ручка на шее, рефлекторно потянулась поправить ворот рубашки под твидовым пиджаком, пытаясь прикрыть блестящую биомеханическую ткань костюма, облегающего его тело. Но тут же была одернута, скорее всего, строгой какой-то мыслью. И вернулась на место.

Выпалив это, я не смотрел на него. Я рассматривал тарелку перед собой, всячески стараясь избегать отражений вокруг. В поту, под нависшем надомной прожектором люстры. Чувствуя на себе жесткий колючий взгляд Фадина-паука.

— Простите, — нарочитое виновато говорю я, ковыряясь вилкой в салате, разглядывая сыр и крупные черные маслины. — Если это личное.

Фадин-паук не смягчился. Он улыбнулся снисходительно, но взгляд его остался таким же жестким и колючим. Одна из его маленьких рук вытянулась беспомощности, не дотягиваясь до пепельницы на столе, сжимая окурок.

Он медленно поднял пепельницу ей навстречу. И затем также медленно поставил ее на стол. Пока вторая рука копалась во внутреннем кармане его пиджака. Вновь вытянула оттуда новую сигарету. Закурил.

— Ничего. Все в порядке.

— Вы родом с довольно жесткого мира?

— Нет. Все в пределах, как вы выразились, единой кривой. Гравитации маловато. И излучение посерьезней, но в целом, жить можно. — он взял паузу, о чем-то размышляя, и затем сдался, смягчившись. — На других мирах мне плохо. А дома, дома я могу отдохнуть. Расправить плечи. Вздохнуть полной грудью. Там, кстати, единственное место, где я совсем не курю…

— А почему?

— Не тянет.

— И тем не менее, вы так далеко от дома и довольно давно… Вынуждены постоянно таскать на себе эту броню и датчиков и биоткани…

— Нет, Артём. Эту броню мне не снять. Это часть моего тела.

Мои брови предательски поползли вверх. Но я вовремя их перехватил. Фадин-паук заметил это и улыбнулся, впервые, как мне кажется, за все это время улыбка его была искренней, человеческой.

— Ничего. — он опередил мои извинения. — Редкая болезнь. Раз в два-три года, мне приходится проходить операцию по замене всего этого… — его ручки активно жестикулировали, помогая ему рисовать гипнотические узоры. — Всю кожу, кости, мышцы, сухожилия, часть органов. Иначе он бесконечного внутреннего конфликта я попросту развалюсь.

Я тяжело вздохнул, накалывая салат на вилку в нужной пропорции.

— Это, наверное, так же тяжело, как всегда, таскать с собой свою мертвую бывшую….

Фадин-паук рассмеялся, закашлявшись дымом. Впервые он вылез на свет настолько, чтобы можно было в деталях рассмотреть его. Смеялся он долго. Сигарета в его маленькой ручке беспорядочной болталась перед его носом рассыпая пепел и искры.

— Да, Артём, как бы это ни звучало. Но да. В точку. Ничего не чувствуя нести грузсвоего мертвого тела.

— Как это, ничего не чувствуя?

Он замолчал на секунду. Посмотрел задумчиво куда-то наверх. Сердце мое в этот момент замерло. Но судя по тому, что взгляд его просиял, никого он там не увидел.

А значит Мифиида, оставалась в границе мною контролируемого безумия. Столь реальная и оттого настолько жуткая мысль. Можно ли было растворить эту мысль? В паузе, до его ответа, я начал скидывать мысли о ней. Пытаясь явственно представить картины с Дубовой Теснины. Заснеженные горы, луга и долины. Широкие проспекте Персеполиса, ясное всепроникающее солнце, которое развеивает все видения. Растворит все досужие мысли.

Мой разум брошенное семечко в пустоте далекого космоса, наконец, попав в животворящую природу прорастет мною, растворится в Пане, разлитом в зеленеющем космосе. Возможно, в этом и