природа фантомов. Вдали от живого мира мысли уплотнялись, становясь реальными, будто бы разум сам пытался создать жизнь вокруг себя. Или избавленный от чудовищного давления других вокруг, разум распушался, расплетался, развеиваясь вокруг.

Про себя я надеялся и молился, на то, что погружение в воспоминания о мире вокруг избавят меня от сбежавшей мысли.

Эта мысль унесла меня в миг, и только голос паука Фадина вернул меня за стол.

Где-то во тьме надо мной рассмеялась Мифиида. Незримая богиня в кружевных шелках. В серебре, изумрудах и золоте. Солнечноликая с глазами черными как сама пустота, как проблеск бездны.

Вдруг ожил Фадин. Голос его был подобен грому, настолько он вдруг оказался неожиданно реальным. За него заговорили жесты, и узор его рук.

— Как будто между мной и миром, тонкая-тонкая маслянистая пленка. Нефть или что-то вроде того. И свет, — он задумался вращая глазами. — Свет человеческого тепла, который тут между нами существует, в жестах, в сердечных жестах и поступках, в улыбках, укорах, подколках, в сопереживании… Будто бы он через эту пленку, не то, чтобы не проникает совсем, — Фадин закрылся на этих словах облачком дыма. — Но он, этот свет, какой-то осенний что ли. Отдаленный. Тусклый, почти мертвый. Как будто глухой.

Он помолчал, ожидая реакции. Всем своим видом я показал, что понимаю, о чем речь.

— Потому я люблю свой дом. Моя звезда очень агрессивна. Но все еще в спектре. Она очень радикальна.

— Как на Персепоилисе?

— Нет. На Персеполисе ровное, мощное, ласковое стабильное солнце. Оно скорее всеобъемлющее. Вездесущее. На моем же мире звезда исступлённо бросает реки энергии на планету. С такой страстью, какой я еще нигде не видел.

Ему принесли вино, мне глубокий бокал темного пива. Холодное, ласково пенилось, заходясь испариной.

— Только там можно почувствовать норму? — спросил я.

Фадин размеренно кивнул.

— Норму… Почувствовать хоть что-нибудь. Стабильное, ясное, близкое. Пробиться, сквозь пленку.

— Неужели нет больше места, где можно почувствовать полноту жизни?

— Только одно… — он взял театральную паузу, прежде чем продолжить. — Когда вводят в сон, чтобы ободрать с меня это всё. — он оттопырил ворот рубашки, показывая серебренную ткань костюма. — Есть краткий миг, прежде чем окончательно впасть в забытие. В тот момент, когда всё уже сняли. Ты лежишь на границе смерти и жизни, подключенный к машинам. Полностью голый, в этом смысле. И вот тут — можно почувствовать…

— Что почувствовать?

— Холод. Приятный холод. Будто ветер в июне, в тени, когда всюду кружит тополиный пух. Словно дух истекает, как мягкий прохладный ручей, растворяясь в пространстве. В биении жизни вокруг.

— А потом?

— А потом ты просыпаешься, вновь упакованный в обертку. Самое невыносимое чувство. После глотка всеобъемлющей свободы. Хочется найти ту заветную красную ленточку и потянуть за нее, чтобы вскрыть упаковку.

Мы рассмеялись. Выпили под какой-то глупый тост.

— Потом, потом привыкаешь. — сказал Игорь. В одной его маленькой ручонке был бокал с вином на длинной ножке, в другой сигарета. — Краткий миг свободы. Полноты жизни раз в три года. Вот что это такое. Но я до сих пор не уверен, что это не выдумки накачанного лекарствами мозга…

— И вся жизнь ваша, крутится от встречи до встречи с этим чувством?

Игорь Семенович печально улыбнулся.

— Получается, что так. Так, наверное, чувствуют себя цветы, когда их пересаживают, выдергивая из тесных горшков. Чтобы дать горшки чуть побольше. Когда висишь вот так, с оголенными корнями, а в жизни тебя держит одна лишь рука машины стабилизации, и ждешь пока подготовят новый горшок.

Мы помолчали, каждый думая о своем. Официанты забрали тарелки и принесли новые блюда. Свет стал еще жестче. Свет буквально давил на нас. Будто кто-то сверку придавливал люстру к земле.

— Поэтому такое направление в исследованиях? — спросил я.

— Вы про пятнадцать-восемьдесят девять?

Я кивнул.

— Где в этой кривой человечества, такой вид человека, такая его тонкая сборка, такая настройка, если хотите, которая сама по себе способна в своем естественном состоянии переживать то же самое, чего вы касаетесь раз в три года?

Фадин-паук заплел руки в очередной узор.

— Интересная мысль, но не думаю, что нужно везде уж искать связи. Скорее, основная причина моего интереса — в том, что нет необходимости в долгом перелете. Мне это уже дается тяжеловато.

Прежде чем продолжить он отвлекся, как-то рассеяно озираясь, будто бы увидел что-то в темноте. Взгляд его просиял.

— Но направление мысли мне нравится. Найти точку равновесия в образе человека. Который был бы мог переживать это чувство единение со всем миром, с движущей его силой, в обыденности и повседневности, не прикладывая к этому усилий, не переживая предельных состояний…. Но мне кажется, что если бы мы встали точку зрения животворящего духа и пытались бы планомерно найти форму такой точки равновесия, стали бы выводить такое существо, то в итоге, как раз-таки у нас бы и получился самый обыкновенный человек.

Его руки на каждом слове выписывали все новые и новые фигуры одному лишь ему понятного узора. Знаки и символы из паучьего мира. Паутина эта должна была говорить больше, чем слова. Но я пока не мог разобрать в чем тут суть. Поглядывая на бокал с пивом.

Может я должен попасть в эту паутину. Запутаться в ней.

Жесткий свет давил на меня сильнее. Отчего нити этих его движений в хмельном моем разуме становились четче и жестче.

Игорь продолжал тем временем.

— Со всем нашим незнанием, нашими противоречиями, хитросплетениями жизней, силой поступков. Как будто в этом и есть необходимость нашего присутствия, в выборе, нашей заботы об это присутствии.

Реальность, которую он преподносил для меня, была куда жестче, таила за завесой слов какую-то опасность. Как только я вступил на территорию ресторана, то уже очутился в ней. Запутываясь сильнее с каждым новым словом маленькой мушкой.

Свет отступил, вновь вернув нас в мир полутеней в клубящемся дыму. Жужжание машин, гулкие стоны корабля. Переливчатый смех фотокристаллов и размытых образов, кружащих всюду.

Перехватив бокал с вином, он маленькой своей рукой он вытащил из нагрудного кармана салфетку и промокнул ею губы.

— Ведь, все непонятное и глупое, происходить с нами, только когда бы отдаляемся от непосредственного переживания мира. Когда попадаем в круг забот, когда начинаем строить конструкции, анализировать, пытаться управлять данным переживанием мира. Причем именно всегда уже данным. Обращаясь к будущему, к смерти. Вы понимаете, Артём?

— В общих чертах. — говорю я выпутываясь из это паутины. — В общих чертах. Думаете пятнадцать-восемьдесят девять, смогут раскрыть нам такое?

— Если верить тому, что о них говорят… Хотя, в любом случае, нет.