Нам говорили, что на той стороне царит хаос и разруха, но никаких подтверждений не было. Я думаю, что эту часть истории писали наши императоры, которым было удобно осквернить вражескую территорию. Таким образом они создавали себе повод, ситуацию, чтоб оправдать свое нападение благим намерением спасти местных жителей, подвергшимся ужасному правлению глупых королей. Может, во мне говорит ненависть к нашему правителю, но все равно во всех его действиях я вижу одну цель — безоговорочную полную власть. Над всем и над всеми.

Я была удивлена, что император дал мне чуть-чуть воздуха, буквально один глоток. И это чувство свободы окрылило меня. Последнюю неделю я совсем не чувствовала давление с чьей-либо стороны, и даже с ЕГО, и сама мысль о жизни по указке, о так называемом «пруде», теперь претила мне. Я могла думать только о свободе и море.

В этот день я встала пораньше. Меня разбудили первые лучи солнца. Рассвет на корабле пропустить было невозможно. Впервые за время путешествия я решила встретить новый день, а не проводить его. Я укуталась покрепче, так как уже начинало холодать, и поднялась на палубу.

Здесь работа ужи кипела во всю. Все члены команды были чем-то заняты. Капитан с императором решали какие-то вопросы. Дэймонд же был посвящен самому себе. Он сделал максимум по укреплению охраны, но мы больше не подвергались никаким атакам. Так что его работа стала номинальной. А вот вклад Милоша все также был ценен. Он и другие матросы с утра до ночи были заняты. Я не понимала такой тяжелый физический труд, спрашивала его о дальнейших планах, но тот был непреклонен. Друга тянуло в море, и никакая работа не пугала.

Я села на свое излюбленное место, где для меня уже давно поставили стул, кое-как найденный на судне. Обычно никто не церемонился и мог сесть где угодно. Но смотреть на закаты все же нужно с удобством.

Солнце сбегало из ночного плена, а мои переживания прятались за ослепляющим светом. Эта процедура успокаивала меня, я забывала обо всем на свете. И только император, постоянно маячивший перед глазами, был напоминанием о предстоящих трудностях.

Но в этот раз я не отмахивалась от него, а наоборот стала наблюдать. Движения императора были резкими, быстрыми. Этот человек не привык ждать и знал о вечной победе. Но также его жесты были наполнены силой. Вся его фигура излучала уверенность. Люди вокруг него чувствовали это, и часто эта энергия отталкивала. Но человек не мог отойти, так как боялся последствий. И лишь получше узнав императора, можно было разговаривать с ним без страха. Или же это позволялось только мне?

Дэймонд при разговоре с правителем держался прямо. Его спина была сродни высокой несгибаемой сосны. Но в то же время от герцога исходила не очень хорошо скрываемая ненависть. Он прятал ее за уважением и неким подхалимством. Но думаю, никто ему не верил, даже он сам.

Капитан боялся Арчибальда. Он скрывал это за неуважением и насмехательством, но только за спиной. В лицо он не то чтобы боялся, он даже не смотрел. Все его шуточки над императором оставались только среди доверенных лиц, куда входили все, кроме правителя и генерала.

Ведь Дэймонд доказывал свою верность доносами. Это не делало ему чести, но было необходимым обстоятельством в жизни правителя. Наблюдательность и болтливость герцога устранили множество измен и переворотов. Власть была непрочной, и только верность герцога и опыт императора сохранили ее. Теперь еще к этому добавилась моя «жалость». Именно ее я назвала причиной своей помощи.

В любом случае, проанализировав, я поняла, что только мне было позволено открыто вести себя в присутствии императора. Тот же только при мне мог быть чуть менее циничным, чем он есть на самом деле.

Мои мысли были прерваны, когда кто-то коснулся моих открытых плеч. Плед слетел, а я, засыпав, не заметила этого.

— Ты замерзла. — сказал Дэймонд, накрывая меня свои черным плащом, который он почти никогда не снимал, да, наверное, только два раза он был не в нем. Сейчас, и когда я застала его в том борделе с Софией.

Плащ придавал Дэймонду брутальности, за ним же скрывались герцогские замашки и интеллигентная одежда. Я так и не разгадала его характер. Единственное, что я знала наверняка, что он был глубоко несчастен. С тех самых пор, как полюбил немеркантильную женщину, которую он не смог даже купить. Она мотивировала его. Он стал богатым, не думал ни о ком, кроме нее. Но этим же она и перекрыла ему дыхание. Он жил только рядом с ней. Настоящее было поставлено на паузу.

Каким-то чудом он полюбил меня. Но и тут произошла ошибка. Теперь он существовал только для меня. И я его полюбила. Но у нас есть одно отличие. Я умею выбирать себя.

Я долго размышляла о Дэймонде. Он воспринял мою задумчивость как покорность и обнял.

Я же находилась в самом прекрасном моменте своей жизни. Яркие лучи рассветного солнца тепло касались моей кожи, мурашки бегали по ней, щекотали мое лицо, шею, руки. Горячее дыхание запретного и любимого мужчины обдувало мои губы. Я чувствовала себя закрытой от всего мира. Эта секунда была олицетворением нежности. Я была пропитана запахом хвои и моря. Я дышала чужим дыханьем, жила чужой любовью.

Когда ждать стало невыносимо, я сама потянулась к губам моего дьявола искусителя. Я навсегда запомню это как самый нежный и самый болезненный свой поцелуй. Больше я никогда не испытаю такой смеси чувств и желаний, и больше никогда тепло не будет разливаться по моим венам.

Пару аккуратных движений и одно крепкое объятие — все, что нам было позволено. И, кажется, Дэймонд тоже это понимал. Но у него хватало сил бороться. Его вера в любовь и людей еще не умерла. Его сердце было очень сильным, раз оно смогло пронести наивность и доброту сквозь столько испытаний. Я же пала под действием одиночества и предательств. Теперь я больше не верю людям. Я злая и одинокая. И потеряла веру в чудо и надежду. Это самое больное сочетание. Его ничем не вылечить.

Я опомнилась. Атмосфера пропала. Я снова почувствовала холод и грубость. Я б завыла от горя и тоски, что внезапно обрушились на мои замершие плечи. Да вот только нельзя показывать слабость при своих врагах. Поэтому я искусала щеки изнутри до крови, но стерпела.

— Дэймонд, — прошептала я, легко толкая своей рукой в его широкую грудь, на которой хотелось лежать и