спиной и немедленно возвращайтесь в дом. Закройте окна, не любуйтесь пейзажем или чем там вы, художники, предпочитаете любоваться…

– Я вас понял, – произнес я, чувствуя странное облегчение. Как будто мне показали безопасный путь, ступая по которому я сумею сохранить свою жизнь. Но где-то в самой глубине души я знал, твердо знал, что этого не произойдет: рано или поздно соблазн или еще какое-то исключительно сильное, непобедимое искушение вытолкнет меня ночью из дома и заставит смотреть туда, где затаилась неодолимая гибель.

Попрощавшись с мистером Беркли и подарив ему прекрасную сигару, которую он торжественно завернул в носовой платок и уложил в карман, я направился к морю.

Был ясный безветренный день. Море лежало передо мной, как зеркало. Солнце словно бы упало в него с небес и застыло золотым блюдом. Изредка пробегала рябь, но она тотчас исчезала, и вновь воцарялось безмолвие. По всей вероятности, местные рыбаки выходили на промысел не через эту бухту.

Впереди я видел маяк – одинокую башню, торчащую из воды и слегка наклонившуюся. Присмотревшись, я понял, что это и есть та самая скала, о которой говорили мои странные знакомцы. Маяк был воздвигнут на скале, ушедшей под воду. Если пройти по побережью, то можно было увидеть и часть этой скалы. На картине маяка не было, но едва я закрыл глаза и представил себе творение Мэтью Болдуина, я как будто угадал и этот маяк, обозначенный кистью лишь смутно. Выстроенный из тех же камней, что и сама скала, маяк не выделялся как нечто отдельное, как нечто принадлежащее людям и созданное ими. Он действительно словно бы вырос из скалы и сделался неотъемлемой ее частью, быть может, самой хрупкой – но именно поэтому она его так тщательно охраняла.

Вокруг летали чайки – мимолетные создания, которые то кричали, то замолкали, то опускались на камни, но тотчас же взлетали вновь. Зрелище было красивым и не вызывало никакого страха. Я даже начал думать, что все мои собеседники сильно преувеличивают: это всего лишь морской залив и заброшенный маяк недалеко от старого поселения – и не более того.

Я вернулся в гостиницу, прекрасно пообедал и сделал несколько набросков, перенеся в свой альбом образы деревьев, чьи ветви направлены лишь в одну сторону. День проходил приятно. Несколько раз мистер Гудман заглядывал ко мне и елейным тоном интересовался, не желаю ли я чего-нибудь – к примеру, аппетитного или алкогольного? Всякий раз я отвечал, что меня все устраивает и что я выйду к ужину около восьми часов вечера.

Ужин был приготовлен превосходно. Я заметил, что пришли сюда не только двое-трое жильцов гостиницы, но и человек семь-восемь местных жителей, которые предпочитали ту пищу, что зарождалась в здешней кухне. Возможно, именно это обстоятельство и стало наиболее прибыльным для гостиницы. Так или иначе, всё подходит к концу, и около девяти часов я совершенно не представлял себе, чем бы мне заняться. Вести разговоры с мистером Гудманом не хотелось. Я понимал, что он будет изворачиваться и льстить, стараясь отвести мой разум от нежелательных вопросов о дополнительных доходах и прочих неинтересных для меня предметов. Просто сидеть в комнате? Делать наброски по воспоминаниям? Но у меня здесь еще не возникло никаких воспоминаний…

В конце концов я не выдержал и спустился вниз. Там никого не было, дверь оказалась не заперта (в маленьком поселении, где все друг друга знают не одно поколение, двери обычно и не запирались). Я вышел и втянул в себя неожиданно ледяной воздух. Это дышало море. Оно плескалось совсем близко, и уже здесь, на маленькой площади, слышен был шум набегающих волн.

Поневоле я зашагал туда, откуда доносились звуки. Море кричало. Кто говорил, что звуки прибоя похожи на пение? Это были вопли отчаяния, вопли, принадлежащие какому-то древнему, давно забытому существу, лишь отдаленно подобному человеку.

И вот море открылось передо мной. Я замер, ощущая собственную ничтожность. Ее лишь подчеркивал контраст маяка и летающих вокруг него чаек: кто-то живой, но с короткой жизнью, которая скоро оборвется и будет забыта навеки, – и кто-то почти вечный, равнодушным оком взирающий на постоянно меняющийся, ненадежный, слабый мир…

Волны кричали, бросаясь на маяк и отскакивая. Несколько минут я неподвижно смотрел на это, пока вдруг не понял, что волны, слабые, но бессмертные, кусают скалу и выстроенное на ней сооружение, грызут их зубами, рычат от гнева и отчаяния, и с каждым прыжком какой-то незримый, не поддающийся измерению крошечный кусочек скалы удается поколебать, сделать слабее, – однако поражения эти, наносимые раз за разом, незримы, поскольку ничтожны.

Не знаю, как передать мои чувства. Тем временем ветер дул все сильнее, и волны поднимались все выше. Раз за разом они становились страшнее, из глубины вод как будто тянулись бесчисленные руки с выгнутыми когтями, пытающиеся вцепиться в скалу, а под ними раскрывалась огромная черная бездна. И при каждом новом порыве ветра бездна делалась все глубже и страшнее, а волны поднимались все выше, порой захлестывая маяк целиком. И все же они отступали, а он продолжал стоять, мрачный, залитый водой и оттого светящийся под луной зловещим ледяным светом. Но я отчетливо видел и другое: там, в безмерной глубине, разверзающаяся клокочущая бездна сияет каким-то окровавленным, яростным светом, от которого у человека начинают болеть глаза.

– Что вы здесь делаете? – внезапно раздался голос у меня за спиной.

Голос звучал испуганно. Я обернулся и разглядел знакомую фигуру мистера Гудмана. Он стоял на берегу, завернувшись в большой теплый плащ, и светил на меня фонариком.

– Мистер Гилберт-младший, что вы делаете здесь? – почти выкрикнул он. – Разве вам не говорили, что по вечерам следует находиться дома?

– А вы что здесь делаете, мистер Гудман? – парировал я.

– Пришел вас искать, – ответил он. – Идемте домой, скорее!

Он почти потащил меня в сторону гостиницы и больше не произнес ни слова.

Наверное, время уже приблизилось к полуночи, когда я лег в постель и принялся смотреть в потолок. Сон не шел, перед взглядом по-прежнему оставались та скала и бьющиеся о нее волны. Они росли все выше и выше… но вместе с ними, как чудилось, росла и скала, готовая в любой миг дотянуться до неба. Полно, да действительно ли настоящая скала то была? И что там делает маяк – и маяк ли это? Своими воспоминаниями я как будто восстанавливал их истинный облик. Они казались чем-то сверхъестественным, принесенным в наш мир из какого-то бесконечно далекого прошлого – или из бескрайних иных миров, о которых никто из нас не имеет ни малейшего представления.

Что это? Откуда оно взялось? Почему моя судьба привела меня к этому месту и вынудила безотрывно глядеть на странное сооружение, так яростно враждующее с морем?

Я уже знал, что отныне мне никогда не избавиться ни от бездны, ни от скалы, ни от бушующих волн, вырастающих до небес с наступлением темноты. Я могу закрывать глаза, выходя на берег, или вовсе уехать куда-то в другое место – в любом случае это зрелище будет преследовать меня вечно и гнать по миру до тех пор, пока я не вернусь к скале и не брошусь в пылающую бездну, которая раскрывается у подножия старого маяка.

Голос запредельного

Опубликовано в журнале «Виэрд Тэйлз» в 1935 году

Никто из наших знакомых не имел ни малейшего понятия, что побудило Джона Тернавайта Крэбба, одного из лучших репортеров «Нью-Йорк Дейли», оставить все: работу, обещавшую карьерный рост, знакомых, которые неизменно им восхищались, со вкусом обустроенную холостяцкую квартирку с видом на Централ-парк – и скрыться в неизвестном направлении.

Для стороннего наблюдателя все это произошло совершенно внезапно. Буквально накануне своего исчезновения он выглядел активным и бодрым, и из-под его неустанного пера вылетало искрометное описание приема у леди Брустер.

Крэбб вовсе не принадлежал к числу так называемых творческих натур, которые ревниво оберегают от постороннего взора незрелые плоды своего творчества и выдерживают их в тепличных условиях до тех пор, пока те не созреют окончательно. Он был не из тех мучеников стиля, что запираются в угрюмой мансарде и вычеркивают слово за словом, тщательно подбирая ту единственную формулировку, которая с наибольшей полнотой выразит потаенную мысль. Слова как будто сами слетались к нему – словно птицы, которым насыпали зерен, – и он лишь подхватывал их на лету и переносил на бумагу. Позднее он подвергал свои статьи небольшой правке, однако в процессе никогда не делал пауз, чтобы исправить какое-нибудь выражение на более удачное. Видно было, что от всего этого процесса он получает огромное удовольствие, и чувство это было заразительно.