Кое-кто в нашей редакции даже говорил, что можно получить свою порцию вдохновения, просто постояв рядом с Крэббом. Чаще всего он писал не за столом, а стоя – опершись коленом о стул и наклонившись над столом в неудобной позе. Порой у меня складывалось впечатление, что он боится переменить положение, чтобы не спугнуть уже слетевшихся на угощение «птиц», и потому строчит, приплясывая от нетерпения и брызгая по всем сторонам кляксами.

Наблюдатели, однако, с готовностью шли на риск оказаться забрызганными, поскольку не было ничего интереснее, чем следить, как из-под быстрого пера выбегают одно за другим выведенные четким почерком слова. Зачастую эти слова оказывались совершенно неожиданными: никто из нас не выразил бы мысль так причудливо и вместе с тем точно.

Закончив создавать очередной сиюминутный шедевр, которому суждено было вспыхнуть на пару дней в газете и угаснуть, словно искра, канув в забвение, – ибо что более мимолетно, нежели светская хроника? – Крэбб отправился в бар «Молли Салливан» смочить горло и немного передохнуть.

Я пошел вместе с ним – вовсе не потому, что он меня позвал, а скорее потому, что он меня не отогнал. Я был младше его на четыре года. В таком возрасте подобная разница кажется еще достаточно существенной, так что, если судить по обычным меркам, мы никак не могли стать задушевными друзьями. К тому же и разница в нашем положении в газете была значительна. Мне поручали небольшие заметки вроде сообщений о потерявшейся собачке или о каком-нибудь погодном катаклизме. Вершиной моей журналистской карьеры на тот момент можно считать захватывающий репортаж о драке, случившейся во время футбольного матча.

Из всего вышесказанного легко заключить, что Тернавайту Крэббу я был не ровня. Тем не менее он приветливо махнул мне рукой в полумраке бара и указал на стул рядом со своим.

– Выпьете, Эверилл?

Была только середина дня, однако я молча кивнул, и Крэбб сделал знак бармену. Тот с кем-то разговаривал по телефону и, не прерывая разговора, налил виски во второй стакан, в точности повторив только что сделанный заказ. Я даже не успел промямлить, что предпочел бы, наверное, пиво, а еще лучше – стакан холодной воды.

Крэбб не столько пил, сколько вертел стакан в руках. Я завороженно наблюдал за тем, как вспыхивает и гаснет искра в глубине темно-золотого виски, как причудливо играют на стеклянной поверхности пальцы моего молчаливого собеседника. Казалось, им ничего не стоит раздавить стакан одним незначительным усилием.

Наконец Крэбб нарушил молчание:

– Что вы думаете о нашей работе, Эверилл?

Я отделался стандартной фразой о том, что газета необходима людям, потому что позволяет узнавать о новейших событиях в мире и в городе.

Он поморщился:

– Для подобной ерунды хватило бы листка объявлений.

– Вовсе нет! – с жаром возразил я и, сам дивясь своей храбрости, высказал мысль, которая посетила меня совсем недавно. У меня еще не было случая ни с кем ею поделиться. – Предположим, вы встречаетесь с человеком, которого совершенно не знаете. Ситуация вашего с ним положения такова, что вежливость не позволяет вам молчать.

– Разве? – тихо перебил Крэбб, улыбаясь загадочной улыбкой.

– Например, вы оба ждете, пока освободится дантист, чтобы принять вас, – развивал я свою мысль, – или вместе вышли покурить во время скучного приема и вам не хочется возвращаться назад, а стоять в глухом безмолвии полчаса кажется не слишком прилично.

– Такое возможно, – нехотя выдавил Крэбб, чем немало меня подбодрил.

– Начать, разумеется, можно с разговора о погоде, но ничто не дает такой замечательный простор для ни к чему не обязывающей беседы, как новости из вчерашней газеты, – заключил я с торжеством. – Это одна из миссий…

Крэбб опять поморщился, на этот раз так сильно, что я поперхнулся и замолчал.

– Как же вы наивны, – еле слышно промолвил Крэбб. – Впрочем, ничего не нужно менять, оставайтесь таким. Некоторым даже удается дожить в подобном состоянии до преклонных лет.

– У меня вряд ли получится, – отрывисто бросил я, пытаясь говорить небрежно, как человек хотя бы несколько поживший и повидавший свет. – Надежд на большое наследство я не питаю, так что, очевидно, я обречен работать до конца жизни, а это довольно быстро избавит меня от иллюзий, если они еще остались.

– Полагаю, так и есть, – согласился Крэбб. Он немного отпил из стакана и вздохнул так глубоко, словно какая-то неимоверная тяжесть давила на его душу. – Вот что я вам скажу, Эверилл: завтра меня здесь уже не будет.

Я перепугался так, что едва не выронил стакан, который, сам того не замечая, в подражание моему собеседнику крутил пальцами.

– О чем вы говорите?

– А, вы подумали, что я намерен свести счеты с жизнью? – Крэбб безрадостно засмеялся. – Нет, до этого еще не дошло. Я пока еще не совсем отчаялся… – Он переменил позу, выпрямился, запрокинул голову и взглянул в темный потолок бара. – Вам никогда не казалось, что Нью-Йорк – это чудовище, которое поглотило нас и теперь перемалывает в своем темном, грязном, осклизлом брюхе?

– Такие мысли мне в голову не приходили, но… – промямлил я.

К счастью, он и не ждал от меня какой-либо осмысленной реакции. Он разговаривал со мной так же, как какой-нибудь старый английский лорд в своем разрушающемся замке беседовал бы с дряхлым бессловесным лакеем или же со старой охотничьей собакой, способной лишь время от времени ударять хвостом по ковру да посматривать на хозяина подслеповатыми глазами.

– Когда я только приехал сюда – если вы не знали этого, то я родился отнюдь не в этом городе, – мне казалось, что мостовые здесь вымощены деньгами, и предприимчивому человеку остается лишь наклоняться и подбирать их. Я всем нравился, и все шли мне навстречу. Без труда я нашел работу и вскоре сделался ведущим журналистом в газете. Я стал вхож в богатые дома, мне сходили с рук насмешки над влиятельными людьми, потому что они находили мои замечания «забавными» и «милыми». – Его передернуло, когда он произнес это. – Но однажды, Эверилл, все переменилось. И произошло это в один-единственный день… Я рассказываю это вам, потому что, черт побери, я не могу исчезнуть, не оставив свою историю хоть кому-то, а вы, сдается мне, в состоянии меня понять.

– В общем да, – пробубнил я. – Надеюсь, что это так…

Мои слова прозвучали с той же степенью убедительности, как если бы они исходили от вышеупомянутой старой охотничьей собаки.

– Впрочем, я не требую, чтобы вы приняли мои слова на веру, – продолжал Крэбб. – Если вы меня выслушаете, этого уже будет достаточно. Уж так устроен человек, ему претит всякая мысль о том, чтобы исчезнуть, уничтожив всякую память по себе. Возможно, во мне еще живы остатки прежнего тщеславия, как знать?

Он снова отпил из стакана и заговорил негромко, ровным голосом, как человек, уже принявший решение:

– Все случилось одним ранним вечером в начале мая. Было жарко, словно наступило настоящее лето, в воздухе стояла невыносимая духота, как будто незримый газовый шарф вдруг наброшен был на рот и горло и чуть затянут – не так, чтобы задушить насмерть, но достаточно, чтобы не позволить дышать вольно, полной грудью. Я вышел погулять, однако мне сделалось только хуже. Сам не знаю как, следуя больше за своими бессвязными мыслями, нежели за внешними впечатлениями, я забрел в один из тех районов, куда не следует заглядывать человеку постороннему, даже если дело происходит при свете дня и человек этот – крепкий молодой мужчина, способный постоять за себя. Ибо дело тут не в какой-то внешней агрессии, которую не так уж трудно отразить, обладая определенной сноровкой и физической силой. Главная угроза исходила даже не от местных жителей, хотя они, разумеется, не скрывали своей неприязни к чужаку, вторгшемуся на их территорию, а от некой общей атмосферы, которая вся была буквально пропитана ненавистью. Она выталкивала меня, как сжатый воздух выталкивает пробку из бутылки. Однако я довольно упрям, и если уж случайность – или, если угодно, судьба – завела меня в этот квартал, я вовсе не собирался поддаваться страху и уносить отсюда ноги по первому же приказанию, прозвучавшему хотя и бессловесно, но с совершенной отчетливостью. Я остановился посреди улицы, заложил руки в карманы и с деланой беспечностью огляделся по сторонам.

Ни травинки не росло на этой раскисшей, растоптанной грубыми башмаками почве. То, что можно было бы назвать тротуаром, здесь представляло собой неоструганные доски, брошенные как попало вдоль домов. Впрочем, назвать домами эти лачуги можно было лишь большим усилием воображения: их сколотили из ящиков, картонок, каких-то палок, местами дырки в них были заткнуты тряпьем, все это давно прокисло и воняло так сильно, что слезы выступали