почтенная леди, судя по тому, что о ней писали, вовсе не обладала богатым воображением или склонностью к авантюрным похождениям. Большую часть жизни примерная домохозяйка занималась тем, что надзирала за прислугой, читала календарь и вышивала тамбуром узоры на носовых платках. Внезапно с ней произошла странная перемена. Это случилось, как уже было сказано, абсолютно безо всяких внешних причин. Пейшенс Паттеридж, сорока трех лет от роду, вдова, усердная прихожанка церкви Святого Иуды, со страшным скандалом выгнала свою повариху, миссис Джуди Додсон, которая прослужила у нее двадцать лет или около того. По словам миссис Паттеридж, Додсон насыпала перец в ее утренний чай. Обвинение выглядело исключительно нелепым, но еще более нелепо развивались дальнейшие события. Миссис Додсон была крайне возмущена обвинением хозяйки и, чтобы доказать, что ничего, кроме сахара и молока, она в чай не добавляла, выпила весь чай на глазах у миссис Паттеридж и горничной, Элси Уайт, которую призвали специально для этой цели. Миссис Паттеридж как будто немного успокоилась, но за обедом история повторилась, причем в гораздо большем масштабе (что и неудивительно: ведь за обедом подается больше блюд и они гораздо обильнее, нежели утренний чай). Суп отдавал горчицей, отчего миссис Паттеридж безудержно расчихалась, а что касается сливочного масла, то оно было, по ее словам, заменено сапожной ваксой. Теперь-то уж Додсон во всей красе проявила свое коварство!

Вне себя от гнева, миссис Паттеридж, обычно спокойная и сдержанная, запустила тарелкой с горячим супом в голову миссис Додсон, после чего та убежала из дома и обратилась за помощью в церковь. Преподобный Эйден Смит нашел ситуацию возмутительной, однако он, как и подобает пастырю-миротворцу, до последнего надеялся на то, что произошло какое-то недоразумение. Как мы знаем, под словом «недоразумение» в местах, подобных Нью-Хейвену, обычно скрываются самые различные вещи: от супружеской измены до кражи серебряных ложек. Иными словами, «недоразумением» можно назвать решительно все… Однако после общения с миссис Паттеридж преподобный как будто забыл об этом универсальном способе разрешать житейские трудности: он полностью изменил свое мнение касательно миссис Паттеридж и пришел к выводу, что почтенной леди овладел дьявол. Несколько иное представление о ситуации составил доктор Джонатан Крофтон, который обнаружил у миссис Паттеридж серьезное психическое расстройство. Причина этого расстройства, впрочем, осталась неизвестной.

Сама миссис Паттеридж плакала, раскаивалась в своем поведении и уверяла, что никогда бы не поступила с Додсон так сурово, если бы не «затмение», как она описала свое состояние. Додсон наотрез оказалась возвращаться к хозяйке, поскольку была оскорблена в своих лучших чувствах и к тому же опасалась за свою жизнь. Хуже всего было то, что после этого случая миссис Паттеридж утратила всякую возможность питаться нормальной человеческой пищей: любая еда вызывала у нее отвращение, поскольку на вкус оказывалась совершенно не тем, чем являлась. В конце концов Джонатан Крофтон дал остроумный совет: он предложил миссис Паттеридж заменить продукты тем, что они напоминали ей по вкусу. Так, вместо масла она мазала на хлеб сапожную ваксу и уверяла, что теперь чувствует вкус настоящего масла. То же происходило с перцем, горчицей и так далее.

Крэбб выслушал эту историю с живым интересом, показывавшим, что он, в отличие от меня, не счел нужным изучать подшивку газеты. Подобно многим одаренным людям, он отсчитывал сотворение мира от даты своего рождения, а работу редакции газеты – с момента своего блистательного появления в ней.

– Возможно, – выговорил он наконец. – Возможно, вы правы, и моя ситуация отчасти напоминает ту, в которой оказалась та несчастная женщина… Кстати, что с ней случилось потом? Исцелилась она от своего недуга или умерла?

– Я не нашел никаких дальнейших сведений о ней, – признал я.

– Жаль, – сказал он равнодушно и подвинул к бармену опустевший стакан, сделав тому знак, чтобы он налил еще. – Значит, думаете, со мной происходит нечто подобное? – повторил он и покачал головой. – Я перепробовал все. Опустошил ближайшую к моему дому парфюмерную лавку. Облил духами самых разных сортов все свои носовые платки… Это не помогло: я не чувствовал запаха духов, напротив, отвратительная гнилостная вонь становилась все сильнее, и чем глубже я старался втягивать в себя парфюм, тем отчетливее ощущал запах разложения. В конце концов весь Нью-Йорк, как мне представлялось, начал источать вонь протухшей рыбы. Только выпив, я ненадолго избавлялся от этого наваждения, но пьянство мне так же омерзительно, как и преследующие меня запахи. Хуже того, когда я выпивал достаточно, чтобы забыться, я отчетливо ощущал миазмы разложения, исходящие от моего собственного тела.

Сны мои тоже были отчасти связаны с этими ощущениями. В этих тяжелых видениях я куда-то бежал, но ноги застревали в сетях, я падал – и видел, что вокруг меня бьется и разлагается прямо на глазах пойманная в эти же сети рыба. Я тратил неимоверные усилия на то, чтобы выбраться, однако только запутывался еще больше. Сети перетягивали мои жилы, кровь переставала циркулировать, руки и ноги немели, я задыхался – и просыпался весь в поту.

Я тратил огромные деньги на прачечную, но все тщетно: даже только что постиранная одежда была пропитана все тем же нестерпимым мерзким запахом… И в конце концов я решил уехать отсюда, – заключил Крэбб. – Бегство представляется мне единственным выходом из сложившегося невыносимого положения. Наверное, это постыдное решение, недостойное джентльмена. Наверное, я должен был встретиться с моим врагом – кем бы он ни был – лицом к лицу. И я пытался! Я обошел город в поисках того квартала, населенного гнусными волосатыми карликами, но все оказалось тщетно: ни намека на их существование я не обнаружил. И наконец я сдался, решение – как бы оно ни выглядело со стороны – принято… Завтра же я напишу письмо нашему добрейшему Баррингтону (так звали главного редактора) с извинениями и попрошу зачесть мне отпуск – или, если он сочтет невозможным и далее числить отсутствующего сотрудника в штате, уволить меня из редакции. Мне необходимо покинуть Нью-Йорк и сделать это как можно быстрее.

– Куда вы направитесь? – решился я на вопрос. Я обдумывал про себя, стоит ли мне принимать участие в судьбе Крэбба или же наш с ним разговор станет первым и последним – просто один из тех разговоров, что иногда мужчины ведут за выпивкой. Обменявшись мыслями и покончив с виски, налитым в стакан, они расходятся, чтобы никогда больше не встретиться и не обременять друг друга ненужными воспоминаниями об откровенности, которая может вызвать определенную неловкость.

– Уеду куда-нибудь подальше отсюда, – сказал он неопределенно. – Полагаю, мы больше не встретимся, но в любом случае я благодарен вам за то, что уделили мне время.

Таким образом, Джон Тернавайт Крэбб действительно исчез – исчез из газеты, исчез из своей квартиры, из жизни многих людей, с которыми был знаком и которые полагали, будто знают его. На самом деле лишь один-единственный человек имел точные сведения о том, что с ним случилось, но человек этот по понятной причине держал язык за зубами. Крэбб не просил меня молчать о его обстоятельствах – он полагал это само собой разумеющимся. Я не мог предать его доверия, поэтому, когда «добрейший Баррингтон», получив письмо от своего лучшего репортера, побагровел, выронил изо рта только что раскуренную сигару и заорал так, что пуговица отлетела от его жилета, я, как и остальные сотрудники редакции, спрятал глаза и пожал плечами.

– Куда он уехал?! – кричал Баррингтон. – Кто-нибудь знает, в какие такие неведомые края унесло этого негодяя?

– При всей его общительности он был довольно скрытным человеком, – подал голос Элайджа Брукс, унылый человек лет сорока, который вел кулинарную колонку, подписываясь «Агнес Дэвидсон».

Баррингтон тотчас напустился на него:

– Редакция газеты – это одна семья! Когда один из членов семьи замыслил сумасбродство, хоть кто-то должен об этом знать! Как вы могли не заметить, что с вашим коллегой происходит что-то неладное?

– Возможно, он получил наследство и… – пробубнил Брукс.

– Если бы он получил наследство, он так и написал бы! – бушевал Баррингтон. – И все бы прекрасно его поняли. Но нет! Ему надо было написать какую-то чушь про то, что воздух Нью-Йорка стал для него «губителен» – кто-нибудь понимает вообще, что это может означать? – и что он отправляется «поправлять нервы в какое-нибудь захолустье». – Баррингтон цитировал строки письма, которым