из глаз. И тем не менее там ютились люди – или, скорее, какие-то подобия людей: невысокого роста, смуглые, они производили впечатление полуживотных или каких-то карликов с полей Ирландии, о которых рассказывается в их нелепых преданиях. Мужчины сплошь заросли волосами – бороды покрывали не только подбородок, но и щеки, так что видны были лишь блестящие темные глаза. Женщины заматывались в тряпье, желая скрыть свои лица, – и, смею заверить, это являлось поистине актом милосердия с их стороны. Поскольку все эти полулюди были неестественно маленького роста, я не мог определить, встречались ли среди них дети, а густые бороды неопределенного серого цвета не давали также выделить среди них стариков. Казалось, все эти существа приблизительно одного возраста, который не поддавался определению.

Один из них подковылял ко мне совсем близко. Надо сказать, что их тощие ноги были кривыми – они как будто были сломаны в области коленей и выгибались влево и вправо. Он уставился мне прямо в лицо, и я вздрогнул, потому что внезапно в самой глубине его глаз я увидел ненависть. И это не была обыкновенная ненависть опустившегося обезьяноподобного существа к человеку, занимающему неизмеримо более высокое положение в обществе, нет, это была какая-то древняя, не поддающаяся описанию ненависть, которая, как мне внезапно показалось, была намного старше и этого существа, и меня, и даже, возможно, самого Нью-Йорка.

Инстинктивным движением я оттолкнул его – к моему удивлению, это оказалось совсем нетрудно. Он отлетел в сторону – легкий, как будто сделанный из бумаги и вообще лишенный внутренностей, но в то же время исключительно горячий. Прикосновение к его теплым липким лохмотьям вызвало у меня дрожь отвращения, я снял перчатку, бросил ее на землю и вытер руку носовым платком, который также выбросил. Несколько местных жителей тотчас схватили и платок, и перчатку, разорвали их и затолкали себе в рот.

Я смотрел по сторонам, не понимая, как мне выбраться отсюда. Мало того, что я никак не мог припомнить, слышал ли о подобном районе раньше, – я не мог восстановить в памяти и весь свой путь сюда. Помню только, что по дороге обдумывал статью, которую обещал написать в связи с выходом в свет сборника стихов Майкла Коннолли Райта…

– «Песни запредельного»? – живо переспросил я. Я читал эту книгу, и она вызвала у меня сильные, но противоречивые чувства. Теперь, едва услышав упоминание о ней, я тотчас понял, что очень хотел бы узнать о ней мнение Джона Тернавайта Крэбба, в своем роде весьма авторитетной для меня личности.

Крэбб кивнул и снова отпил из стакана. Виски словно не оказывало на него никакого действия: он не расслаблялся, не пьянел, а просто машинально делал небольшой глоток, когда ему требовалась пауза в рассказе.

– «Песни запредельного» написаны странным шероховатым слогом, – заговорил Крэбб немного другим тоном.

Он сразу расслабился, и на какое-то время ко мне вернулся прежний мой знакомец, журналист, которым я восхищался. Мне подумалось, что он был рад сменить тему. Хотя он сам вызвался рассказать об обстоятельствах, которые подтолкнули его к мысли переменить место жительства и весь свой образ жизни, все же разговор об этом давался ему тяжело. Он то и дело запинался, подбирая слова, как будто опасался, что неточные выражения в его повествовании дадут мне повод усомниться в правдивости его истории.

– Я встречал много отрицательных отзывов на эту книгу, – подхватил я, – и в основном претензии сводились именно к тому, что она написана тем самым шероховатым слогом. Сам я, признаюсь, до сих пор не определился в том, как мне относиться к этому.

– Пренебрежение к рифме, к строгому стихотворному размеру, – сказал Крэбб, – выглядит так, словно автор нарочно отринул всякие требования литературного вкуса и задался целью эпатировать общественность своими странными псевдостихотворными возгласами. Назвать это полноценными стихами довольно трудно…

– Но все же некоторые полагают… – начал я, но Крэбб не дал мне закончить.

– Эти «некоторые», о коих вы упоминаете, – он скривил губы, – подобно подросткам, незрелым существам, пришедшим, как им думается, «изменить мир и пошатнуть его устои», просто дразнят пожилых тетушек, чтобы посмотреть, как те будут возмущенно кудахтать. – Он нахмурился. – Ситуация гораздо сложнее, чем вам представляется, друг мой. Разумеется, так называемый «вольный стих» – это вообще не стихи. Поэзия ли это? Но что есть поэзия? Возможно, способность воспринимать некую атмосферу, те незримые флюиды, которые ее напитывают и придают ей неповторимый колорит, – это и есть поэзия… Но где найти слова для того, чтобы выразить ее? И существуют ли подобные слова на самом деле?

– Мне думается, Райт пытался отобразить в стихах свой визионерский опыт… – снова начал я, и снова Крэбб не позволил мне довести мою мысль до конца:

– То, что пытался «отобразить» Райт, возможно, и впрямь существует на самом деле. Он называет эти невыразимые явления «запредельными» и изливает из себя потоки бессвязных слов, которые, как ему думается, способны погрузить читателя в своего рода транс, позволяющий также прикоснуться к этому невыразимому – «запредельному». Но все это лишь попытки, причем попытки неумелые: я глубоко убежден, что строгая классическая стихотворная форма превосходно может быть приспособлена для выражения абсолютно любого ощущения и передачи абсолютно любой мысли. Что касается Райта, то он попросту дилетант, которого распирает желание быть услышанным. Его так называемые «творческие опыты» очевидно не профессиональны – но тем самым, возможно, и привлекательны для других непрофессионалов. То, о чем он дерзнул говорить, действительно находится за пределами человеческого понимания и может быть выражено лишь очень простыми, классическими словами… или же не выражено вовсе. Запредельное нельзя пытаться выразить мутно, оно должно отражаться в поэзии как в зеркале – отчетливо, с беспощадной ясностью.

Я был немного огорчен – только сейчас, услышав этот суровый отзыв, я понял, что в глубине души все-таки надеялся получить от Крэбба некое оправдание той странной форме, которую Райт избрал для своих поэтических излияний.

Крэбб вернулся к прежней теме:

– Как ни странно, именно так называемые «поэтические», а на деле бредовые «откровения» Райта, которым я уделил столько внимания в своих мыслях в тот день, пришли мне на ум снова, когда я наконец дал себе труд внимательно рассмотреть то место, где очутился. Райт смутно упоминал какие-то подводные города, чьи стены возведены из колеблющихся листьев анубиаса, обросших склизкими водорослями. Повинуясь глубинным течениям воды, дома эти шевелятся, постоянно изменяя свою конфигурацию, и странный манящий свет пятнами расходится на поверхности воды, свет, который вытекает из щелей между листьями. Когда я смотрел на лачуги убогого квартала, населенного волосатыми карликами, мне вдруг почудилось, что стены их действительно шевелятся. Я отчетливо видел, что лачуги эти сколочены из разного старья, подобранного на помойке, но вместе с тем мне начало казаться, будто они, как в визионерских описаниях Райта, сшиты из листьев анубиса. Да и само название растения – «анубис» – звучало зловеще, поскольку оно обозначает также бога мертвых у древних египтян.

Я был потрясен, услышав подобное откровение из уст Крэбба – до сих пор я даже не предполагал в нем такой восприимчивости к тому, что он вслед за Райтом назвал «запредельным». Как мне представлялось прежде, основной круг его интересов составляли исключительно светская хроника, скандалы, браки и разводы, финансовые махинации и картинные галереи с выставками работ модных художников, каждую из которых галерист оценивал неоправданно высоко. Крэбб не уставал потешаться над их модернистскими изысками, которые, по его мнению, были не чем иным, как самой обычной дешевкой, рассчитанной на буржуазные вкусы. «При взгляде на картину, – говаривал он, – всегда задавайте себе вопрос: хорошо ли она будет смотреться на коробке с конфетами? Вы будете поражены, когда поймете, как часто отвечаете “да” на подобный вопрос».

Крэбб продолжал неторопливым, задумчивым тоном:

– Откуда взялись странные существа, населявшие тот квартал, из каких мест они прибыли – я даже не решался гадать. Было совершенно очевидно, что они принадлежали к одному и тому же народцу или даже к одному и тому же семейству, следовательно, и прибыли они сюда приблизительно в одно и то же время – возможно, на одном и том же корабле. Каким образом им удалось получить здесь вид на жительство? Или же они ухитрились устроиться в Нью-Йорке нелегально? Все эти вопросы, достойные рационально мыслящего человека, появились у меня чуть позже, когда я уже выбрался оттуда. Тем